Лётчики

Через полчаса отряд оставил землю и, выстроившись в воздухе косым угольником, журавлиной станицей потянулся на север. Аэродром опустел и как-то сразу утерял свой смысл и значение: сиротливо стояли теперь ненужные стремянки, лёгкий ветер гнал по степи брошенные бумажки, пожарный тащил к палаткам тачку с огнетушителями. И лишь длинные пропашки неглубоких борозд в рыжей траве, оставленные самолётными костылями, навевали грусть и тихое ощущение заброшенности. Невесело стоял под деревом Савчук; казалось, что существование без самолётов не имело смысла: привычка ожидать машину из полета вошла в кровь. Длинная искусственная аллея врытых в землю деревьев, маскировавших стоянку самолётов, высохла и пожелтела. Ломкие листики звенели, как на похоронных венках. Мотористы складывали на машины чехлы от самолётов, пустые пулемётные магазины, верёвки, стремянки. Солнце вяло выползало на синюю скатерть осеннего неба. На земле ещё было тепло, но в воздухе текли холодные струи: тяжелей по весу, они срывались к земле нервными, изломанными воздухопадами, а тёплый, более лёгкий воздух, вытесняемый холодом, стремился вверх. В атмосфере происходил невидимый бой извечных врагов — холода и зноя — за обладание землёй. Только птицы да лётчики остро ощущают это жестокое сражение, скатываясь по хрустальным горам холодных течений, называемых в просторечье «воздушными ямами», и подбрасываемые вверх гейзерами восходящих тёплых потоков. Но сильный мотор вгрызается в пространство, и лётчик твёрдо держит рули, инстинктивными движениями предупреждая жестокие удары ветра.

Вера упаковывала в ящики метеорологические приборы. Она тоже провожала отряд в последний рейс. С каким наслаждением взлетела бы и она со всей стаей самолётов!

В последнюю встречу Хрусталёв проговорился:

— Я узнал от доктора ваши физические данные. Они отличны.

«И какое ему дело до моего здоровья?..» — стараясь рассердиться и не умея, притворно хмурилась Вера, сворачивая в рулоны старые карты.

…Отряд постепенно карабкался на высоту, входя в полосу холода. Неприятный ветер подбалтывал, валил машины на крыло. Идти строем было тяжело. С земли казалось, что отряд идёт спокойно по одной линии, на самом деле машины, хотя и соблюдали строй, шли всё время на разных высотах. Воздушный океан начинал бушевать. Уже на высоте двух тысяч метров потянуло холодом. Сырой комбинезон Голубчика, обдуваемый ветром, коробился и стыл, как вывешенное на мороз белье. Летнаб стучал сапогами, тихо проклиная своё опоздание. Пока его отвлекала работа: он теперь старательно сверял карту с землёй. Три тысячи метров — один градус холода. «Что же будет на четырёх? — тоскливо думал Голубчик, ёжась и растирая немеющее тело. — Вот врезался!» Как завидовал он сейчас кожаной куртке Андрея! И такая неуютная бездомность охватила Голубчика, что в пору было заскулить. Он высчитал по линейке, что лететь осталось час с лишним: «Мама моя родная, пропаду!»

25

Воспользовавшись приездом в часть начальника округа, Волк решил переговорить с ним о своём положении. Вместе они поступали в школу, вместе её окончили. Краунис принимал участие в боях с белополяками и был известен своими рекордными перелётами. Ранний заморозок седины уже тронул его волосы, но прозрачные глаза светились, согреваемые боевым жаром. Крутой затылок выражал твёрдость в поступках. Волк надеялся, что он уладит с Краунисом свои дела: в школе они дружили.

Краунис принял его в кабинете командира части и, что показалось неприятным Волку, в присутствии самого Мартынова. Волку, как и прежде, хотелось перейти на ты и потолковать по-свойски, но Краунис сразу взял холодный, деловой тон.

— Садитесь, — пригласил он сухо, бровями указывая на стул, — чем могу служить?..

«Не в духе, — определил Волк, — надо было прийти после обеда…»

— Я пришёл выяснить моё положение в части!

Мартынов стоял к ним спиной, заложив руки за спину. Он раздражал Волка: хотелось выложить все начистоту, рассказать Краунису по-свойски, по-старому о строгости командира части, о зажиме, излить наболевшую душу, сказать о том, что в нем ещё сохранился дух боевого летчика, но обстановка и тон начальника не позволяли.

— Мне чрезвычайно больно, — сказал Краунис сухим голосом, совсем не соответствующим содержанию и смыслу слов, — но приходится сообщить вам, что округ смотрит на ваше пребывание в военных частях отрицательно.

Волк нахмуренно молчал. Мартынов вышел из кабинета.

— Будем говорить начистоту. Мне надоело тебя уговаривать, — сказал Краунис и затушил пальцем папиросу, — хочешь служить по-честному?

— Летать хочу…

— Я спрашиваю: хочешь служить?..

— Хочу летать…

— Можете быть свободны!

С дикой злобой Волк хлопнул дверью и, как на лыжах, скатился с лестницы.

«И этот с ними? С ними… Иминс — иминс….»