Линкор «Альбион»

Емельян Николаевич Тютин, зауряд-есаул Всевеликого Войска Донского, был выходцем из казачьей бедноты и не смог получить какого-нибудь образования. Зато в походах и войнах пребывал с самых безусых лет и проявлял себя так, что к двадцати годам получил первое своё звание, несмотря на то что в его полусотне были казаки и постарше него. А после того, как любимая его жена померла при родах, так и не разродившись, он сильно отчаялся, но в то тяжелое для него время встретил он одного святого человека, после чего стал истово верить и перестал бояться смерти. Стал так храбр и дерзок, что даже у своих товарищей казаков, людей отнюдь не трусливых, вызывал большое уважение. Отчего и стал расти в чинах, хотя читал и писал едва-едва. А после тяжкого ранения он встретил ещё одного человека, поехал в Серпухов, в места глухие, в Большую Тишину, и, проговорив там со святыми старцами не один день, принял постриг, став монахом тайного Опричного Ордена, что с давних времён, времён царя великого, стоял на страже интересов государевых. И такие люди Ордену были надобны, так как мало было равных в боевых умениях брату Емельяну – что в стрельбе, что в белом оружии, что в «кулачках». Ну а то, что не сильно грамотен он был, так ему и не надобно, языкам кое-как научился, и то ладно.

Этот быстрый человек, к удивлению возницы, взяв трость под мышку, не спрашивая дозволения и даже не заглянув в экипаж – кто там внутри, – запрыгнул в коляску и сразу уселся на диван напротив уже сидевшего там пассажира. А пассажир и не подумал удивляться, а лишь протянул прибывшему руку для рукопожатия, а как оно свершилось при полной молчаливости, сказал кучеру:

- Уважаемый! Четыре шиллинга, если довезёшь до Зирикстрассе за десять минут!

Зирикстрассе. Путь был не такой уж и близкий, но четыре шиллинга есть четыре шиллинга, и возница решил попробовать. Звонко щёлкнул хлыст, и лошади, хоть и не спеша, не сразу, но разошлись до галопа, хоть такой шаг лошади был воспрещён муниципалитетом.

Тютин и Квашнин молчали; им было что сказать друг другу, но первое, чему учили братию – так это терпению. Не нужно разговаривать при посторонних: возница, хоть и сидел к ним спиной, но мог всё прекрасно слышать. Тем более что казак не был способен к языкам и говорил по-немецки не очень хорошо, хотя прожил в германских землях уже более года. И Квашнин молчал, время от времени оборачивался назад: не едет ли кто за ними. Он специально просил кучера гнать лошадей – если за ним кто и следил, то теперь, естественно, отстанет. И вскоре – не успел Аполлинарий Антонович дважды достать из жилетного кармана часы, – они прибыли на место.

- Зирикстрассе, - доложил кучер, останавливая экипаж. – Прибыли. Как вы и просили, уложились в десять минут.

- Молодец, товарищ, - сказал Квашнин и достал деньги. – Держи.

Кучера деньги порадовали, а обращение «товарищ» вовсе не удивило, так в германских землях друг к другу обращались солдаты. Или офицеры. Возница подумал, что вёз офицеров в штатском. Ну а кого ещё? Вон они какие молчаливые, собранные и серьёзные.

Уже начинало смеркаться, а Тютин и Квашнин быстрым шагом шли по Зирикстрассе; не замедляя шага, ушли с неё и через узкий проулок попали на тихую Геллерт-штрассе и здесь, в маленькой пивной без названия, они наконец уселись за свободный столик.

- Ты есть-то хочешь? – спросил брат Аполлинарий по-русски; музыкальный автомат, довольно громко игравший какой-то очередной вальс модного в этом сезоне австрийца Штрауса, позволял им общаться на родном языке.

- Да ну…, - брат Емельян отмахнулся, - в купе попался такой нудный мужик, что я половину пути просидел в вагоне ресторане.

- Тогда пива.

- Лучше шнапса, - усмехнулся казак. Он оглядывался и улыбался.

- Две сливянки и два светлых, - сделал заказ Квашнин толстой официантке, а когда та ушла, спросил у товарища: - А чего это ты лыбишься?

Тот, положив локти на стол и чуть наклонившись к собеседнику, отвечал всё с той же своей улыбкой:

- Эх, братец, не поверишь… Соскучился. Даже и подумать о такой безделице раньше не мог. Семь месяцев в этом Берлине не слыхал русской речи. Вернее, слыхал пару раз, и то мельком, сам заговаривать не решался. Казалось, слова… Ну и что слова, слова и слова, эка невидаль, вон бабы без устали ими сыпать могут, как из пулемёта, а без них совсем другим человеком становишься.

- Другим человеком? – не понял брат Аполлинарий.

- Ага, немцем. Я ж каждый день там в пивные ходил, местных слушал, уже всё понимаю, и про погоду, и про цены на уголь, да про всё, даже говорить с ними начинал, и они меня понимали.

- А ты кем там представлялся по легенде? Поляком? – Квашнин специально спросил об этом, он прекрасно знал, что казак поляков терпеть не может.