Линкольн

В эти годы Линкольн уже носил бакенбарды, заканчивавшиеся у мочки уха, ходил в костюмах из тонкого черного сукна, белых рубашках, белых воротниках с черными шелковыми галстуками. Но одевался он небрежно, брюки уползали вверх к лодыжкам и выше, волосы всегда были взъерошены, жилет морщился.

Рассказывая что-нибудь, он обнимал руками колени, поднимал колени к подбородку и покачивался из стороны в сторону.

У себя дома, в Спрингфилде, он пилил дрова, обслуживал домовые печи, чистил лошадей, доил корову.

Линкольн почти никогда не пел, но голос его отличался чистыми и приятными тонами; когда он произносил речи, голос его изредка поднимался до удивительно высокого дисканта, придавая каждому слогу незабываемый, ясный смысловой оттенок.

Как-то Линкольн спросил одного кентуккийца, почему рабовладение все больше становится нормой респектабельности. Кентуккиец ответил: «Вы можете владеть огромными земельными массивами, иметь много денег или акций, но когда вы путешествуете, никто этого не знает, не видит. Однако один черный, плетущийся за вами, виден всем, и сразу ясно, что вы рабовладелец. Это самое замечательное богатство в мире. Если молодой человек начинает ухаживать за девушкой, первое, о чем спрашивают: сколько у него или у нее рабов? Рабы — это не просто богатство, а доказательство праздности джентльмена, его презрения к труду, его возможности не унизиться до трудовой деятельности».

Линкольн не прошел мимо факта, что в Кентукки 600 тысяч белых не имели рабов и лишь 33 тысячи были рабовладельцами, но политическая власть целиком находилась в руках у рабовладельцев.

Однажды Линкольн ночевал в гостинице с адвокатом из Чикаго. У них возник спор; Линкольн доказывал, что рабство приведет к расколу нации. Далеко за полночь они, наконец, легли спать. «Рано утром, — вспоминал адвокат, — я проснулся и увидел Линкольна в ночной рубахе все еще сидящим в постели».

— Дикки, — сказал Линкольн, — а ведь наш народ не может существовать наполовину из рабов, наполовину из свободных.

Чикагский адвокат только и мог сказать:

— О Линкольн, ложись ты спать в конце концов.

В той маленькой группе, которая захватила контроль над партийными делами вигов в Спрингфилде, существовала оппозиция, прозвавшая Линкольна «Голиафом клики», так как на улицах, среди толпы или на митингах высокая фигура Линкольна всегда выделялась. Он не мог пройти незамеченным, на него указывали пальцами, о нем неизменно расспрашивали. Стоило ему появиться среди какой-нибудь группы людей, как взгляды всех приковывались к нему. Его голова как бы плыла над толпой; видевшие его запоминали жесткие, густые, спутанные черные волосы, худое, необычное лицо — высокие скулы, глубоко запавшие глаза, большой, хорошей формы нос, полные губы и рот, незаметно менявший выражение лица, которое то сияло широкой улыбкой, то бесстрастно застывало. Линкольн свободно и легко двигался, часто применял комические обращения к людям, пускал в ход уличный жаргон и разные диалекты, которые можно было услышать на площадях городков, где фермеры обычно привязывали своих лошадей к столбам коновязи.

Линкольн сдал внаем свой дом в Спрингфилде и 25 октября 1847 года сел в дилижанс с женой, четырехлетним Робертом и девятнадцатимесячным Эдди и отправился в Сент-Луис. Затем, после недельного путешествия на пароходе и по железной дороге, они приехали в Лексингтон; Кентукки. Там Мэри Тод-Линкольн с удовольствием показала родственникам и друзьям себя и своего мужа-конгрессмена, которым она очень гордилась. Они прожили там три недели. Линкольн осмотрел хлопчатобумажные фабрики «Олдгама, Тода и компании», на которых работали негры-рабы.

Он увидел, что в Кентукки неуклонно нарастало движение против рабовладения. Он присутствовал на аукционах, где продавались рабы; он видел рабов, скованных вместе, которых партиями отправляли на хлопковые плантации Юга; он слышал зловещий рассказ о Касили, девушке-рабыне, арестованной по обвинению в том, что она «смешала унцию толченого стекла с подливой» и подала это блюдо своему владельцу и его жене. Ему рассказали о продаже в Лексингтоне с аукциона Элизы, девушки-красавицы с темными блестящими глазами, прямыми черными волосами, с прекрасным оливковым цветом кожи, в жилах которой текла всего лишь одна шестьдесят четвертая часть африканской крови, и все же она была рабыней. Молодой священник методистской церкви Кальвин Фэйрбанк и его противник из Нового Орлеана, француз с толстой шеей, наперебой набавляли цену. Когда она поднялась до 1 200 долларов, француз спросил: «Сколько вы намерены отдать за нее?» Фэйрбанк ответил: «Больше, чем вы дадите, мосье». Цена сразу подскочила, и Фэйрбанк не спеша произнес: «Одна тысяча четыреста пятьдесят долларов». Француз заколебался, и вспотевший аукционист, сорвав платье с плеч Элизы, обнажив ее шею и грудь, крикнул: «Кто же собирается отказаться от такого шанса?» Француз предложил 1 465 долларов, но священник немедленно поднял цену до 1 475. Аукционист, не слыша больше надбавок, шокировал толпу, «подняв ее юбки» и «обнажив ее тело от пят до пояса».