Линия связи

В вагоне к тому времени уже совсем стемнело, но вошедший пассажир с удивительной свободой двигался в тесноте, среди мешков, баулов. Он никого не задел, когда рукой проверял, есть ли свободное местечко на багажной полке, – для этого он одним рывком легко подтянул свое ладное большое тело, взявшись за скобки, упруго вспрыгнул, без натуги подхватил объемистый чемодан, забросил его наверх, кинул туда свой вещевой мешок.

– Вы бы у себя поближе вещички-то попридержали, – сказал кто-то из темноты, – озорства нынче много по дороге, и глянуть не успеешь, чуть моргнешь – и поминай как звали.

– А зачем нам моргать? – весело отозвался новый пассажир. – Я и так услышу, ежели кто подберется.

– В такой-то темноте не углядишь, – сказала со второй полки пожилая колхозница, – хоть бы уж свет скорее дали.

– Ничего, мамаша, в темноте, да не в обиде, – отшутился новый.

Он снял тулупчик, вывернул его, аккуратно сложил в уголке, нащупал крючок на стенке и ловким, точным движением издали набросил на него свою кубанку. Слышно было, как легонько и сыпуче потрескивали под расческой его, вероятно, очень сухие волосы: очевидно, пассажир причесывался.

– Ну вот, – сказал он, – все нормально, порядок и красоту навел. Правильно, граждане?

– В такой темнотище красоты от нас уж не спрашивают, – ворчливо отозвался с противоположной верхней полки один из пассажиров.

– Красоту человек сам с себя спрашивает, – возразил новый пассажир, – красота у человека, я считаю, больше не для посторонней видимости, а для собственного уважения, чтобы соблюдал себя в порядке, по полной форме… А вот вы, извините, лежите в верхней одежде да еще воротник поставили, и от этого вам на душе тесно…

– А тебе на душе просторно? – обиделся верхний пассажир. – И каким же это тебе манером известно в такой темноте, в чем я одетый лежу и насчет воротника… Ты что, мне пуговицы проверял, что ли?

– Зачем мне ваши пуговицы считать? – негромким приветливым голосом ответил парень. – Я и так по голосу чую, какой у вас вид красивый, до горла на замке.

Все в вагоне засмеялись, дивясь догадливости парня, потому что верхний пассажир действительно весь день лежал в наглухо застегнутой шубе с поднятым воротником, хотя в вагоне было достаточно тепло. Новый пассажир тем временем загремел в темноте кружкой.

– Пойти у проводницы кипяточку взять, – проговорил он.

– Погоди, сейчас свет дадут, а то кругом вещи наложены – и ноги переломаешь, и людей ошпаришь.

– Без паники, мамаша. Не будьте в сомнении, – откликнулся парень. – Проводница в том, что ль, конце вагона? Точка. Красота и порядок. Вам, мамаша, не прихватить кипяточку? Давайте чайничек ваш.

– Ишь ты, – удивилась колхозница, – гляди пожалуйста… Да ты кошка, что ли? В темноте все видишь… Да ведь чайник у меня в мешке спрятан. Как же это ты прознал?

– А чайник ваш мне свой секрет из мешка брякнул, он у вас, поди, под головой, – спокойно отвечал парень.

– Ну и ловкай! – восхитилась колхозница и загремела в темноте чайником.

Парень, взяв чайник, уверенно пробираясь среди вещей в узком коридоре между полками, отправился к проводнице.

– Что-то уж больно расторопный, – опасливо проговорил себе в воротник человек, занимавший верхнюю полку. – За такими ловкачами глаз да глаз нужен, а то раз – и будь здоров!

Парень быстро вернулся.

– Виноват маленечко, как бы не сварить вас. Стоп, машина! Кажется, тут я на временное жительство прописан. Так, с обратным прибытием! Подставляйте, мамаша, кружечку. Красота и порядок.

Он в темноте налил кипятку в подставленные кружки, не пролив при этом ни капли.

– Спасибо, сынок! – поблагодарила его колхозница. – Ишь какой ты управистый, с тобой и свечки не нужно.

Но тут как раз проводница вставила свечу в вагонный фонарь; робкий, качающийся свет и глубокие, вздрагивающие тени заходили по стенам и полкам вагона. И все пассажиры, даже тот, наглухо застегнутый, что недвижимо лежал на своей полке, с любопытством и внимательно оглядели парня. Всем понравился он, красивый, приветливый, с чистым и каким-то очень светлым лицом, с большими спокойными глазами и ровными, приятно выгнутыми бровями, между которыми залегла неожиданная глубокая морщина, несколько омрачавшая это приветливое, ясное лицо.

Парень вынул кисет, ловкими пальцами быстро свернул самокрутку, насыпал махорки с ладони, предложил закурить верхнему пассажиру, на что тот ответил отказом: «Не приучился к этому и другим отсоветовал бы…» И все в нем привлекало: и неназойливая словоохотливость, и веселый казачий говорок, и то, как он делал все – быстро, аккуратно, точно, – ни крошки табаку не просыпал он, закуривая…

Поезд тем временем остановился у полустанка, погудел, громыхнул буферами и сцепками, двинулся дальше.

– Кормильцы родимые, будьте достойны вашего сожаления, не откажите в милостыньке вашей, кто сколько может, несчастному, горькому инвалиду, – раздался сиплый голос в вагоне.

По проходу двигался грязный, согнутый человек в лохмотьях. Он боком пробирался между пассажирами, кланялся налево и направо.