Линия разлома

Львов никому договориться не дал. В современном украинском государстве он занимал неофициальное место запасной столицы страны. Львов – все-таки бросил вызов сверхдержаве, последний раз это было в 1250 году. И все знали, что если что-то и удастся спасти, как только Россия пойдет в наступление, – так это Львов.

Первым, что запомнил Брыш, въезжая в Львов, разудалая песня в придорожном кафе, в котором он остановился подкрепиться. Пела литовская группа «Диктатура», и кто-то молча ел, а кто-то притопывал ногой и подпевал в такт.

Вижу я красное пламя,
Горит Шальчининкайский район,
Бушует огненная чума,
Время поляков истекло.
Близится священная война,
Если будете здесь, не сбежите от чумы,
Не наступит другое утро,
Судьба поляков предрешена.
Кончилось посеянное поляками семя.
Говорит печально надруганное семя.
Поляки все уже повешены,
Зарезанные русские валяются под забором,
Евреи уже горят в печи,
Только настоящие литовцы все живы.
Время навести порядок в Вильнюсе,
Высоко поднять железную руку,
Время для решающего боя с русскими,
Два варианта – и станешь свободным.
Сами недовольны, так почему их не убиваете?
Не будьте, как свиньи в дерьме, литовцы!
Когда инородцы найдут свое место,
Город наш будет чистым.
Наконец погибнут тысячи русских,
И Вильнюс снова будет только нашим.
Поляки все уже повешены,
Зарезанные русские валяются под забором,
Евреи уже горят в печи,
Только настоящие литовцы все живы…[55]

Было видно, что песня громадянам по душе…

Сам Брыш родился на Востоке и здесь почти инстинктивно чувствовал себя чужаком. Он не жил одной жизнью с этими людьми, у него не было одной с ними истории, кроме страшной и кровавой истории последних лет, когда они оказались по одну сторону баррикад. Его мать не рассказывала ему сказки, какие рассказывали здесь, его дед воевал не в отряде «УПА», а в отряде Красной армии и брал Вену. Ему приходилось напоминать себе, что теперь они – одно целое, один народ. Но само то, что это надо было себе напоминать, грызло изнутри.

Не было покоя.

Понимание того, что они – на одной стороне и теперь уже навсегда, он отрезал путь назад – было. А вот родства, инстинктивного родства с теми, кто родился здесь, с потомками иезуитов, сопротивленцев и ученых – не было.

И с их стороны – тоже не было. В «Крыивке» – среди десятков свежих портретов – не было ни одного русского. Да, их признавали братьями и прославляли с трибун, им даже давали под начало подразделения. Но вот в «Крыивке»[56] их фотографий не было. Что бы они ни сделали – они оставались чужими.

Он все-таки был русским. Пусть и наполовину, но русским. Внуком старшего лейтенанта Советской армии, бравшего Вену. И изменить это при всем своем желании он не мог. Да и желания-то особого не было…

По-моему, самое время кое-что объяснить.