Линия Крови

Иосиф Давидович раздраженно швырнул окурок в угли.

«Выбор… смешно! Ладно кровосос этот, Черный граф, не соображает, но Галина… Она-то должна понимать, что выполнить их условия просто-напросто не в моей власти. НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО… Даже прикажи я Одежкину убраться из города, разве он подчинится? Да он сразу же меня арестует. И будет прав. И церкви. Да попробуй я в сложившихся обстоятельствах прикрыть хотя бы один храм, хоть одну, самую захудалую часовню, в городе начнется такое – просто конец Советской власти. Самому в сердце кол осиновый заколотят…»

Неожиданно к безрадостным размышлениям добавилась неосознанная, невнятная тревога. Берштейн прислушался. Тишина. Только четко, размеренно тикают большие настенные часы. И вдруг он услышал за спиной тихий скрежет. Берштейн замер. Позвоночник, против воли, сковал ужас.

Звук повторился.

Сердце упало, сбилось с такта. Бешено заколотилось под самым горлом. Иосиф Давидович медленно повернулся. Кабинет был пуст. Странно, но от этого страх только усилился.

И тут скрежет повторился снова. Будто царапнули чем-то твердым и острым по стеклу. Гвоздём? Или… когтем?!

Впившись взглядом в окно, Берштейн увидел за стеклом бледное пятно. Сердце бухнуло царь-колоколом – он понял, что за окном кто-то есть. Берштейн различил бледное лицо, волосы, губы, глаза. Существо за окном поняло, что Берштейн заметил его, и кровавый рубец губ изогнулся в улыбке.

- Впусти меня, Иосиф, - услышал Берштейн.

Ему показалось, что голос раздался прямо у него в голове. И от этого стало еще страшнее.

- Впусти меня, Иосиф. Мне нужно с тобой поговорить.

«Форточка… нужно закрыть форточку», - испуганной пташкой забилась мысль. Берштейн встал. Сделал шаг. Ноги не слушались. Идти было трудно, словно в кошмаре.

Вампир увидел, что Иосиф идет к нему. Улыбка на бескровном лице стала шире. Берштейн, завороженный, не сводил с непрошеного гостя глаз. В сознание врезались кипенно-белые, очень острые и неестественно длинные зубы. В следующее мгновение Берштейн сосредоточил взгляд на глазах существа, и в голову ему пришло, что смотреть в них вовсе не страшно. Два темных, затягивающих колодца мрака манили, зазывали. Давали надежду на скорое освобождение от всех забот и тревог.

Вместо того, чтобы затворить форточку, Берштейн отщелкнул шпингалет, второй. Потянул на себя створки внутренней рамы. Стекла жалобно звякнули…

Зов в глазах Вампира уступил место Торжеству. Вурдалак нетерпеливо переместился выше. В поле зрения Берштейна попали пятна засохшей крови на грязной, давно утратившей белизну рубашке. Иосиф Давидович вновь быстро бросил испуганный взгляд Вампиру на лицо. Теперь он отчетливо увидел за стеклом лишь злобного, перемазанного кровью мертвеца. Их разделяла тонкая, хрупкая прозрачная преграда и не более полуметра расстояния. До Берштейна донесся явственный запах падали. Он в ужасе быстро закрыл внутреннюю раму, хлопнул форточкой. Попятился. В мозгу его раздался злобный, нетерпеливый рык:

- Что ты делаешь, Иосиф?! Открой окно, мне нужно поговорить с тобой! О твоем сыне!

Берштейн продолжал пятиться. Повернуться к кошмарному созданию за окном спиной казалось невозможным. И тут Иосиф Давидович сообразил: кабинет на втором этаже. Как же этот… это… как он держится за окном? Висит в воздухе?! Или вскарабкался по стене? Воображение тут же услужливо подбросило картину: огромная ящерица в человеческой одежде и с головой мертвеца распласталась на заснеженной гладкой стене. Во рту появился противный горький привкус. Впервые в жизни Берштейн испугался за свою душу.

Продолжая пятиться, Берштейн наткнулся на стол. Чтобы сохранить равновесие, он уперся в столешницу руками. Под правую ладонь попало что-то твердое, угловатое и холодное. Берштейн мгновенно понял – это оставленный здесь Филаретом крест! Сразу же схватив так удачно подвернувшееся под руку распятье, он поднял его перед собой, заслонился. Рука, сжимавшая крест, тряслась. Тогда Берштейн обхватил распятье второй рукой. Встал прямо.

Вампир зашипел.

- Брось, Иосиф. Брось. Ты же иудей. Иди ко мне.

Берштейн упрямо набычился, мотнул головой. С губ его, неожиданно для него самого, слетели слова:

- Отче наш, иже еси на Небеси! Да святится имя Твое…

* * *

Утром, едва только полностью рассвело, в кабинет Берштейна прибыли Одежкин и его неразлучный опричник Коршунов. На первый взгляд кабинет был пуст. Аркадий, точно знавший, что Берштейн сегодня ночевал здесь, озадаченно повертел головой. Он обнаружил главного большевика города сидящим на полу. Берштейн забился в самый дальний от окна угол, спиной плотно прислонился к стене. Руками он прижимал к груди большое серебряное распятье.

- Давыдыч, ты чего?! – удивленно воскликнул Одежкин.

Он быстро, почти бегом, подошел. Помог подняться. Видок у Берштейна был еще тот. Взъерошенные, спутанные кудри стояли дыбом. Седины в них заметно прибыло. На почерневшем, исхудалом лице резко выделялись темные пятна подглазин. Аркадий с тревогой всмотрелся в глаза, подспудно ожидая увидеть в них отблеск безумия. И удивился, когда Берштейн ответил взглядом спокойным и даже твердым.