Линия фронта

А позже, после войны, шофер горьковской автобазы Мотивин рассказывал, что был с ним в плену один парень из Белоруссии, воевавший на Северном Кавказе. Высокий, светловолосый, глаза серые. Звали того парня Володька Ловиков…

8

Глобус на столе директора едва ли уступал по возрасту самому Захару Матвеевичу. Нет, все же уступал: названия рек, морей, океанов, гор и возвышенностей были написаны без буквы «ъ». А значит, глобус был моложе хозяина. Но это как-то не замечалось.

Когда кто-нибудь из учителей садился слева у стола, то линялая поверхность Тихого или Атлантического океана загораживала лицо директора. И тогда приходилось переставлять глобус, что не очень нравилось Захару Матвеевичу, или наклонять туловище вперед, вытягивая при этом шею.

Николай Иванович предпочитал не садиться. На любезное приглашения шефа торопливо отвечал: «Спасибо. Я постою».

Сегодня Захар Матвеевич не пригласил Николая Ивановича опуститься в кресло, наоборот, сам встал при его появлении. Озабоченно погладил свою холеную бородку. Виновато улыбнулся. Сказал вкрадчиво:

— Милый коллега… Вы только, ради бога, на меня не сердитесь. Но в педагогике чуткость и внимательность связаны и с осторожностью. И здесь, я бы сказал, мы очень похожи на скульпторов. Одно неосторожное движение резцом — и глыба мрамора может быть навсегда испорчена. Вы согласны со мной?

— Я никогда не занимался скульптурой, — сумрачно ответил Николай Иванович и с нескрываемым безразличием посмотрел в окно, где под старой акацией стояла цистерна с холодным жигулевским пивом. И толстушка в белой куртке весело наполняла кружки белой-пребелой пеной…

Захар Матвеевич резко повел плечами, словно мешковатый пиджак в крупную клетку был ему тесен. Сказал:

— Мне думается, мы должны проявить мудрость и дальновидность. За это нас никто не осудит.

— Вероятно, вы правы.

— Вот-вот, — обрадованно кивнул директор. — Я полагаю, нам следует демонтировать стенд, посвященный Владимиру Ловикову. А чтобы не возникли лишние слухи, лишние разговоры, школьный музей закроем на санитарный ремонт.

Николаю Ивановичу стало так худо от этих слов, что он решительно шагнул к креслу. И не сел, а плюхнулся в него. Захар Матвеевич оставался стоять. Потому глобус не загораживал его лицо. Потому Николай Иванович мог говорить, не наклоняя туловища вперед, а, наоборот, откинувшись на спинку кресла.

— Я не понимаю вас, — сказал он глухо.

— Вы все отлично понимаете, — возразил директор. — Я всегда поддерживал вас во всех ваших начинаниях, связанных с созданием музея боевой славы нашего района. Я выделил для музея комнату, хотя вы знаете, какая у нас теснота… Но сейчас, когда есть сомнения…

— Бездоказательные сомнения.

— Совершенно верно… Я убежден, что истина восторжествует. Я сам потребовал доказательств от Кухаркина… Неужели вы, Николай Иванович, сомневаетесь в моем расположении к вам и в глубоком уважении?!

Кто-то заглянул в кабинет. Мелькнула только косичка с оранжевым бантом, дверь закрылась.

— Я не сомневаюсь в вашем расположении ко мне. И вообще очень верю вам, Захар Матвеевич. Но позвольте полюбопытствовать, каким путем все-таки восторжествует истина?

Захар Матвеевич дернул подбородком и секунды на две смежил свои редкие седые ресницы.

— Полчаса назад звонил мне председатель сельсовета товарищ Саркисян. Очень доброжелательно интересовался: «Что там у вас с героем приключилось?» Вы уж, говорит, разберитесь по этому вопросу.

— Откуда он узнал? — угрюмо спросил Николай Иванович.

— Слухом земля полнится.

— Это только пословица.

— Мой юный коллега, бывают вещи, которые нельзя скрыть.

— Хорошо, бывают. Тут спора нет… Но бывают и другие вещи, до сути которых в состоянии добраться лишь сыщики. Так почему я должен превращаться в сыщика, лишь на том основании, что некто Кухаркин без малейших доказательств бросил тень на доброе имя солдата.

— Вопрос не стоит так, — запротестовал Захар Матвеевич не очень уверенно.

— К сожалению, на этот раз вы ошибаетесь. — Николай Иванович положил ладонь на полинявший Атлантический океан, резко крутнул глобус. И тот завертелся, покачиваясь, с протяжным, унылым скрипом.

Захар Матвеевич смотрел на глобус глазами мученика. Наверное, ему казалось, ось обломится и глобус, словно футбольный мячик, запрыгает по дощатому полу.

— Дело здесь не во мне и даже не в Ловикове. — Николай Иванович поднялся, говорил с горечью. — Дело в принципе. Значит, если завтра кто-то бездоказательно назовет меня жуликом и проходимцем, то хорошие люди будут мне только сочувствовать. А я должен страдать и доказывать, что я не рыжий.