Линия фронта

Он пошел через Марининский парк. Незаметно для себя обогнул заваленный мусором фонтан и свернул в крайнюю аллею. Отсюда виднелся фасад ДКА с барельефами красноармейцев в буденовках. Здесь он и спохватился, что ему не на Подол, а на Бессарабку, где в квартире бывшего солиста — баса Зырянского — проживала Груня. Трамваи не ходили, и Евгений пешком спустился к Крытому рынку.

Груня встретила его радушно.

— Кого я бачу! Евген Викентьевич… — запела она, вздымая руки. Евгений увернулся от объятий, и она сказала: — Мой руки.

Пока Евгений цедил из умывальника воду, Груня выставила еду. «Не буду есть… Любовница отчима…» — отчужденно подумал Евгений.

— О моих не слыхали? — спросил он.

— Слыхали. И Владимир Богданович в армии, и Ольга Захаровна…

— Да, но адрес бы…

— Хо-хо… Тут свий запамятуешь! А ты… а вы соткуда?

— Соттуда.

— Жизнь… Профессор работает, заставили. А я… Голова, мигрень… — Груня потянула со стула косынку, повязалась.

— Кто ж его заставил?

Груня изнеможденно опустила на валик голову, закинула на диван ноги.

— Власть.

— Какая? — Евгений не сразу сообразил, что в захваченном врагами городе может существовать власть.

— Германцы.

— И он пошел к ним служить? Сволочь! Видел я когда-то вашего «профессора» у Поричек!

— Так вы знакомы с Поричками?! — оживленно воскликнула Груня. Она давно заметила, что ее покровитель Зырянский с чрезмерным интересом относился к Поричкам, и понимала, какая там приманка. Нет, женитьба Зырянского на Мусе никак не устраивала Груню, и появление Евгения оказалось на руку. — Сходите! Там же одни женщины… Может, у них адресок… — Груня сочувственно цокнула языком и сменила разговор.

2

Галина Тарасовна сыпала в кипящую воду остатки пшена. Она никогда не делала запасов, а нынче пришлось об этом жалеть. Сегодня уже ходила к соседке — за солью.

С пыльного рояля широко усмехалось моложавое лицо Юрия Петровича. Давнишний, довоенный снимок. Галина Тарасовна привычно подумала — ни к чему такая улыбка, не мужская. И устыдилась: где он, Юрий? Всего два письма получила после его ухода в армию, но сообразила по ним — кружит со своей частью где-то вблизи.

— Утром нашли мертвую девчонку… — раздался голос Муси. Она только что вошла, все утро впустую пробегав по хлебным очередям.

Галина Тарасовна перестала трясти ложкой, уставилась на ширму, за которой переодевалась дочь.

— Все говорят — немцы ее… ну, понимаешь, солдаты ее… словом… — запиналась Муся.

— Немцы — культурный народ. Не посмеют! — отчеканила мать. Внешне, она выглядела спокойной и невозмутимой, лишь мелко дрожащий подбородок выдавал волнение.

— Культурный? — переспросила Муся.

Мать не ответила. Она с тревогой подумала: что делать с дочкой? Всю жизнь Галина Тарасовна стояла за спиной мужа, он решал все сложные вопросы, и когда наступило тяжкое время — спасовала! Ох как спасовала! Не нашла в себе решимости уйти из города, уйти в неизвестность. А как было уйти? Одни шептали — сдадут Киев, другие уверяли — ни за что! Не смогла Галина Тарасовна сняться с места, пока думала-гадала — ушел последний поезд. Ей бы пешком! Но куда? В местечко, к старому Захару Платоновичу? А хотя бы… Растерялась Галина Тарасовна, нечего тут оправдывать себя.

— Мам, а еще говорили…

— Перестань! — Галина Тарасовна опасливо оглянулась, она и сама слыхала кое-что про ночные аресты, пытки, убийства…

— Теперь — перестань. Не пустила со своими…

Ох, эти свои! Извела ее Муся: «Надо уезжать с консерваторией… В Ташкент…» Была сцена у фонтана. В один прекрасный день, когда особенно бомбили город, Муся заявила: «Мам, я уезжаю!» — «Ку-уда?» — «Со своими…» Галина Тарасовна расстроилась до крайности и пошла на все, чтобы не отпустить дочку. Боялась — пропадет, неопытная. Да и последнее, полное неясностей письмо Юрия. Оно-то, если по правде, и держало Галину Тарасовну в Киеве. Думалось — заявится муж, отпустят же его на день-другой, и все само собой уладится. Это ожидание сковывало душу, связывало Галину Тарасовну. «Нельзя уезжать… Ждать, ждать Юрия…»

Муся осталась в Киеве. И теперь мать не знала — сбережется ли дочь? Разве эти, которые пришли, вандалы?

Галина Тарасовна тяжко вздохнула. Третий день никто к ним ни ногой, все новости с улицы. Говорят, говорят… Говорят, кого-то повесили за хранение оружия. Говорят — хлеб будет. А хлеба нет. Будет, объявили, по карточкам, для тех, кто пойдет работать на немцев. Ну, это уж дудки! Галина Тарасовна закусила губу и сняла с керогаза кашу. «Что будем есть завтра?» — шевельнулась у нее смутная мысль.

Что повело Евгения к Поричкам? Только ли оброненная Груней фраза, что они, возможно, знают адрес его родных? Запыхавшись, одним махом взбежал он, как когда-то, на второй этаж, пронесся в конец коридора и постучал в дверь.

— Кто там?

— Я.

Дверь открыла Муся. Евгений увидел, как задрожали у нее пальцы. Она отпустила портьеру — старенькую, полотняную, вышитую собственноручно Юрием Петровичем. Евгений порывисто откинул завесу и ступил через порог.

— Не ждала?

— Нет… я ждала… я…

На ее исхудалом лице лучились одни глаза. Муся прильнула к плечу Евгения, но тут же отстранилась.

— Ты одна?