Линии разлома

Я кивнул утвердительно, потому что и правда… Молчание было долгим и полным, я погрузился в него с головой и увидел недвижного ворона с остекленевшим полузакрытым глазом, диадему, искрящуюся в золотистых локонах феи, и парок, что поднимался над миской с горячей кашей, какую па иногда варил для меня зимним утром, это вкуснятина, если с сахаром, со сливками и даже иногда с изюмом.

Когда я снова открыл глаза, трое взрослых смотрели на меня с улыбкой.

— На самом деле такое происходит все время, — сказала Мерседес. — А магия, она в том, чтобы это осознать.

— И стать поэтом? — спросил па.

Мерседес расхохоталась, и я подумал: похоже на фонтан, от которого разлетаются тысячи сверкающих брызг.

— Нет, — сказала она, — я не поэт, я врач. Моя специальность — психотерапия через образы.

Может, я и не понял, что это значит, но сразу смекнул, что заниматься этим с Мерседес должно быть очень приятно.

— Гипнотическая демонстрация, — протянул па, закуривая сигарету, чего ма отнюдь не одобрила бы. — Но театр — это совсем другая песня. Пьесу о дохлом вороне, о лучезарной фее или о миске с кашей сочинить невозможно. Нужно найти способ соединить их в некое целое.

— И к тому же, — вмешалась Эрра, — волшебство Мерседес действует только на тех, кто говорит с ней на одном языке. Если бы вместо «мертвый ворон» она сказала «cuervo muerto», Рэндл ничего бы не увидел. Вот почему я так ценю чистый голос, без фальши — он-то всем понятен. Мое пение ведь абсолютно прозрачно, верно, Рэндл?

— Не знаю, — честно признался я. — Но оно абсолютно красивое!

Они засмеялись, потому что я сказал «абсолютно», это не детское слово, хотя старшие, говоря между собой, все время употребляют его при нас.

— Спасибо, сердце мое, — тихо-тихо шепнула мне бабуля Эрра.

Потом они затеяли взрослый разговор про президента Рейгана («Это третьеразрядный актер», — припечатал па), он как раз послал войска в Бейрут. Я свернулся калачиком на большой, лежащей на полу, подушке и стал задремывать, представляя себе, что я Соня, как моя мать, и что они, чего доброго, обольют меня чаем. В какой-то момент я уснул по-настоящему, но потом проснулся оттого, что они хохотали. Самой шутки я не слышал, и тут бабуля Эрра вдруг звучным голосом объявила, что инструмент, всегда сопровождающий ее пение, лютня. Паи Мерседес озадаченно переглянулись, мол, «что она городит?», а па сказал:

— Извини, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из музыкантов твоего ансамбля играл на лютне.

Эрра усмехнулась:

— Возможно, лютнист невидим, но он там, он один там присутствует по-настоящему…

А может, мне это померещилось, я не уверен, что она вправду говорила о лютне, ведь в полусне слова людей часто воспринимаешь искаженно.

В конце вечера мы все пытались постоять на голове. Па каждый раз падал, разбивая себе физиономию. Мерседес удалось вытянуть ноги вверх, но распрямить тело в одну линию с ними она не сумела. У меня при каждой новой попытке получалось все лучше. Но бабуля Эрра всех превзошла. Интересное дело: у нее всегда такая веселая жизнь? Или наш пикник на полу — особый случай?

Вечером, в постели, я попытался поколдовать словами, как Мерседес. Зажмурил глаза и забормотал: «Собака… кошка… тарелка…», — но настоящей магии не вышло. Гораздо удобней, когда кто-то другой называет тебе слова, тогда образы приходят неожиданно. Себя самого удивить трудно, как пощекотать себя, давным-давно па сказал мне: «Я не могу засмеяться, пощекотав сам себя, но мне смешно, когда я представляю людей, которые пытаются рассмешить меня щекоткой и у них ничего не выходит».

Ма снова нам позвонила. В начале их разговора У па был довольный вид, он радовался ее звонку, но потом нахмурился и становился все мрачнее. «Как это так?» — сказал он. Послушал, качая головой, хотя она не могла этого видеть, и добавил: «Невероятно. Украинка, да?.. Вот те на… Ты права. Они устраивали то тут, то там маленькие погромы, хотели развлечься, но в конечном счете не народ принимает окончательное решение… Послушай, Сэди, все это весьма захватывающе, но я женился не на твоих предках, а на тебе. И был бы не прочь время от времени тебя видеть». Несколько минут ничего не было слышно, мама ругалась на другом конце провода, пока он ее не прервал: «Чикаго? Что тебе там понадобилось?.. Ушам своим не верю! Ты что, сыщиком заделалась?.. Меня вовсе не число дней беспокоит, а твоя манера забивать себе голову тем, что…» Однако закончить фразу ему не удалось, он еще послушал, попрощался и положил трубку:

— Твоя мать на обратном пути сделает небольшой крюк, заедет в Чикаго, — сказал он мне. — Вернется в будущую среду.

В те дни, еще до возвращения ма, к нам заехал Джейкоб, приятель па, тоже драматург. Свалился, как снег на голову. Я очень люблю Джейкоба, у него длинная черная борода и густой громовый голос, полный сдержанного смеха. Одну из его пьес только что поставили в летнем театре в Вермонте, он хотел, чтобы па отправился туда с ним и посмотрел.

— Да я бы рад, но у меня малыш на руках.

— Ерунда! — наседал Джейкоб. — Малыша мы возьмем с собой! Будет на одного клакера больше…