Линии разлома

Райская летняя жизнь заканчивается, совсем скоро придется идти в школу. «Ты готова, Сэди? — шепчет Враг, желая меня запугать. — Думаешь, ты готова ко второму классу?» Я говорю себе, что во втором уж точно будет лучше, чем в первом, ведь здесь я пойду учиться в государственную школу с другими детьми из нашего квартала, а не в шикарное дорогое заведение, куда учениц привозят на машинах, где все носят одинаковую форму, одинаково думают и одинаково чувствуют.

Все проходит очень даже неплохо. Новая «я» — Сэди Зильберман — ухитряется вступить в разговор с другими учениками общественной школы № 140 Натана Стросса, и они принимают ее за еврейку. Я рассказываю, что приехала из Канады. Невероятно, но им очень приблизительно известно, где находится эта страна. Я говорю, что Канада большеСоединенных Штатов, а они стучат пальцем по виску: «Чокнутая!» — но я не обижаюсь, пожимаю плечами и спокойно добавляю: «По площади, но населения у вас в десять раз больше, чем у нас». У них челюсть отваливается от того, как много я знаю, но они не завидуют и не злятся. Мне нужно быть повнимательней и найти способ потрясать всех своим умом, не вызывая ненависти, и чтобы меня не посчитали подлизой, как случилось в прошлом году, потому что это было ужасно.

Я говорю маме: «Мне кажется, что я иду по тонкому льду!» — и она отвечает: «Понимаю, со мной было так же, потому что я тоже научилась читать в пять лет». (Я забываю спросить, ктонаучил ее читать, но уж точно не бабушка и не дедушка!) «Дети не любят тех, кто „выбивается из строя“, — продолжает она. — Но сейчас всеони в том же положении, что и ты, пытаются набрать очки. Бога среди них нет, понимаешь, что я хочу сказать?» — «Да», — отвечаю я, и меня захлестывает счастье: как хорошо, что я наконец живу с тем, кто меня слушает и принимает всерьез, а не приказывает то и дело застелить постель или убрать со стола.

Я обгоняю всех одноклассников по всем предметам, так что на уроках мне знаний не прибавляется, зато на перемене я получаю то еще образование! В прежней школе мальчиков не было, зато теперь они учатся со мной вместе, а девочки только о них и говорят. Подозреваю, что мальчишки поступают так же. Я вовсе не наивна: в Торонто я иногда сопровождала дедушку на прогулках с Хилари. Если мы встречали собачку-девочку, штукау Хилари становилась твердой и красной, он начинал жалобно повизгивать и пытался оседлать собачку, даже если она была в три раза крупнее. Выглядело это уморительно. Однажды он уже начал делать этос белоснежной карликовой пуделихой, но дедушка резко дернул за поводок и сделал ему выговор: «Прекратите, молодой человек! — сказал он. — Вы не в том положении, чтобы заводить семью». Я тогда призадумалась: те же слова дедушка сказал о моем отце Морте.

Когда-то, листая дедушкину медицинскую энциклопедию, я нашла рисунки голых мужчин и женщин со странными надписями «уретра» и «матка» на интимных частях тела, а теперь мои одноклассницы все время отпускают шуточки насчет этих самых частей, и я поверить не могу, что этопроисходит все время, что респектабельные мужчины в костюмах и галстуках ведут себя в точности, как Хилари, стонут и суют свои штуки в респектабельных дам, для того люди и женятся, все пары так себя ведут, даже если не хотят заводить детей, значит, и мама с Питером это делают (я иногда слышу всякие звуки по ночам, но в замочную скважину ничего рассмотреть не могу, потому что в комнате слишком темно). Наверное, даже бабушка с дедушкой этим занимались, иначе как бы родилась моя мама, и каждый из миллионов человеческих существ, живущих на Манхэттене и вообще на земле, появился на свет в результате толчков, прикосновений и слюнявого чмоканья, которое называют поцелуем. Верится с трудом, но это правда.

Мальчики в школе пристают к девчонкам. Когда меня впервые оттаскали за волосы, я пришла в ярость, но потом поняла, что это ритуал приобщения, и научилась, как другие девочки, говорить «Лапы прочь!» тоном, подразумевающим обратное. Я научилась хихикать и строить глазки некоторым мальчикам, давая понять, что они мне нравятся. Иногда мальчишки на перемене гоняются за девочками, вытянув вперед руки, и кричат: «Еврейка! Еврейка!», а те притворяются испуганными, пищат, визжат и убегают с воплем «Нацист! Нацист!». Нацист— новое для меня слово. Я ищу его в словаре, но не нахожу никакой связи между немецкой политической партией и муниципальной школой № 140. Через неделю, в воскресенье утром, я задаю этот вопрос папе в заведении «У Каца».

— Что такое нацист, папа? — спрашиваю я громким звонким голосом. Папа подпрыгивает на стуле и становится красным как рак.

— Тих-хо! — приказывает он, и я замечаю, что на мой вопрос обернулось множество голов. (Тут же вылезает Враг с ехидным замечанием: «Браво, Сэди, ты снова ляпнула глупость, вечно ты все портишь, вот и этого нового друга сейчас лишишься».) Папа уже взял себя в руки, допил кофе, многозначительно подмигнул мне и начал объяснять тихим голосом:

— Нацисты были самым неприятным аспектом жизни евреев. Договорим на улице…