Линии разлома

— Нет-нет, она доктор другого типа… Доктор Зла.

— Ты хочешь сказать, она умеет прогонять злых духов?

— Да, пожалуй… Что-то вроде этого.

— А, понятно.

И Нузха серьезно кивнула. Я бы хотел, чтобы наш разговор никогда не кончался, но двор стал заполняться народом. Зазвонил колокол, нам пришло время идти каждому в свой класс. Она была в четвертом.

В полдень я снова поглядел на нее. Издали, в кафетерии. Она мне улыбнулась. Я никогда не видел такой улыбки, у меня от нее все внутри растаяло. Что мне сделать, чтобы эта девочка мною заинтересовалась? Я на что угодно пойду, умру. Съем свои ботинки. Женюсь на ней.

Нузха. Нузха. Нузха. Какое необыкновенное имя.

После занятий я увидел ее у лестницы. Приятели, наверно, станут потешаться надо мной за то, что разговариваю с девочкой из старшего класса, ну и пусть, мне все равно. Я догнал ее и сказал первое, что пришло в голову:

— Ох… ты не могла бы дать мне руку? У меня, по правде сказать, все еще жутко болит колено.

Она любезно взяла меня под руку, и я принялся прыгать со ступеньки на ступеньку — так медленно и терпеливо, как только мог, опираясь на ее руку и посылая ей широкие благодарные улыбки.

— Приятно встретить человека, который так хорошо говорит по-английски, — сказал я ей. — Иврит, когда он не твой родной язык, все-таки очень трудный.

— Он и мне не родной.

— Да что ты?

— Ну да. Мой язык — арабский.

— Значит, мы оба здесь иностранцы! — сказал я, радуясь, что между нами наконец обнаружилось сходство.

— Вовсе нет. Спорим, ты даже не знаешь, в какой стране находишься. Настоящее название этой страны Палестина. Я — палестинская арабка, это моя страна. Иностранцы здесь — евреи.

— А я думал, что…

— Евреи захватили ее. Ты еврей и не знаешь истории своего народа?

— Вообще-то я не такой уж и еврей, — промямлил я, с беспокойством заметив, что мы вступили на последний пролет лестницы. Нузха хихикнула:

— Что значит — «не такой уж»?

— Ну, моя мать по рождению не еврейка, и в семье всерьез не соблюдают еврейских обычаев. По сути, я американец, и все тут.

— Так или иначе, Америка на стороне евреев.

— Ну, я-то ни на чьей стороне, только на твоей, и это здорово, ведь без тебя я бы эту лестницу не одолел.

Я весь взмок: скакать, изображая больного, было ой как нелегко. Нузха смотрела на меня и улыбалась. На самом деле она была не намного старше меня. Встав на цыпочки, я мог без проблем поцеловать ее.

— Если ты не против, я побуду здесь, пока не подъедет твой отец. Ведь ты — моя первая знакомая арабка, мне очень интересно с тобой разговаривать.

— Нельзя. Отец не хочет, чтобы я общалась с евреями вне школы.

— Да ты что? Ну, тогда… а зачем же он послал тебя учиться в Еврейскую реальную?

— Потому что это лучшая школа нашего квартала, только и всего. Он хочет, чтобы его дети получили диплом. И чтобы они боролись за освобождение нашей родины. Вы, американцы, ничего не знаете.

— Так объясни мне. Честное слово, Нузха, я правда хочу понять. Ты не могла бы давать мне уроки истории?

— Если хочешь, встретимся завтра на перемене… под гибискусом у подножия холма, хорошо? Но теперь иди — это машина отца, вон там, у светофора.

Нузха. Взгляд Нузхи. Улыбка Нузхи. Рука Нузхи на сгибе моего локтя. «Я влюблен», — сказал я Марвину.

Листва у гибискуса была пышная, кудрявая и такая тяжелая, что ветви, клонились к земле, образуя внизу подобие ниши, укромной душистой пещерки, где никто не мог нас увидеть. Мы сидели рядышком, подтянув колени к подбородку и смотрели вниз, в долину.