Лимб

— «Свет» и «тьма» — только философские словечки. А в реальности всё зависит от того, как смотреть. Вот смотри, есть идеальные с виду люди — но только с виду. Совершенных людей быть не может. Их, этих иллюзорно-идеальных, вырастили родители, падкие до достижений. Ребёнок должен говорить на двух-трех языках. Ребёнок должен постоянно участвовать в конкурсах — и побеждать (потому что если он не выиграет, его ждет тщательная головомойка на тему никчёмности). Ребёнок должен носить одежду без складочки и единого пятнышка. Ребёнок должен говорить по взмаху флажка — и только одобренные слова. Ребёнок должен символизировать собой ходячую добродетель — по мерке родителя. Родитель должен только денег банку, а его ребенок должен-должен-должен на каждом углу, хотя он никогда и в долг-то не брал.

Здесь у ребенка два пути. Первый — мой. Сразу заявить себя бездарем. Вы хотите реализоваться через мои успехи? Бесполезно. Их не будет. Я побегу кросс спиной, лишь бы не прийти к финишу первым.

Второй — поверить, что родителю виднее, и что идеал достижим.

Знавал я повзрослевшую версию варианта два, воплощенную безупречность. Я таких искренне жалею. Понимаешь: каждую минуту его чувства как в концлагере, среди полчища надсмотрщиков — и большинство из них, видимо, приходятся друг другу родственниками, ведь у них одинаковые фамилии: герр Должен, фрау Должен…

Так вот, этот человек, о котором идет речь, не притворялся идеальным — он достиг невозможного — стал идеальным. Почти. Ни единого недостаточка. Здоровый образ жизни, только полезная еда и «правильная» музыка вроде классики и легкого джаза. Правильные слова: я не могу представить его, произносящим даже слово «нафиг». Чинные прогулки с родителями по воскресеньям (я удивлен, что не в церковь).

Он получал в университете только высшие оценки, никогда не ходил на наши студенческие тусовки. Мы были для него слишком неправильные. Ну а поскольку его профессия была недостаточно высокодуховной, он ещё и волонтёрствовал по выходным. Собирал всякие штуки для беженцев, торчал в доме престарелых.

Но, я сказал, что он был только почти идеальным. Для меня его недостаток и близко не изъян, для нашей страны, к счастью, тоже; но не для семьи, где дрессировали этого героя социальной войны.

Я ходил в группу поддержки для ЛГБТ. Ну, номинально она скорее была только для второй буквы, хотя я к ней не особо. Так вот, как-то вечером я увидел в группе этого парня. Он никогда ничего не говорил, только слушал. Слушал и краснел, потому что мы говорили «неправильные», пошлые вещи. Но, факт его присутствия уже сам по себе был признанием.

В нашей группе царило правило: то, что в ней происходит, за её пределы и не выходит. То есть, рот на замок, а ключик в реку. А я… Трезвый я бы никогда не проболтался, личная тайна для меня святое. Но на следующий же день на вечеринке, когда за столом повисла пауза — я ненавижу паузы — моему пьяному мозгу показалось, что чужой секрет окажется прекрасным средством поддержать разговор.

Новость разлетелась по городу, как страшная фотка Бьонсе по интернету.

Знаешь, что было дальше?

Он умер. Сердечный приступ в двадцать один год. Ты можешь сказать, что я приложил руку к его смерти. Но я так не считаю. Конечно, я виноват с том, что сорвал завесу; но не в убийстве. Только не в том случае. Это страх неидеальности его убил, не я. Страх позора еще, быть может. Парень должен быть счастлив, что умер, ведь иначе ему пришлось бы сделать харакири, дабы обелить свою честь. Конечно, было бы что обелять…

Теперь посмотри на ситуацию с другой стороны. Я же оказал ему услугу, посветил фонарём в темноте! Он мог с того момента сказать себе: «да, я не совершенство с точки зрения таких-то и таких-то, но я собой доволен, и это главное». Он бы освободился от вечного рабства вот тех вот надсмотрщиков в своей голове, стал бы счастлив! Только он не сумел извлечь пользу, и мой свет оказался для него фарами вылетевшего на встречку авто. Бум и авария. Потому что он смотрел на жизнь однобоко.

— Хреновый какой-то пример, — грустно улыбнулась Хлоя. — Ты мораль сам придумал, чтобы не мучиться совестью? Пожалуйста, не заставляй меня искать что-то хорошее ещё и в Гитлере с фашистами.

Я вздохнул. Не вышло из меня гуру. Проповедь зашла в тупик, как и мы с Хлоей осле очередного поворота.

В тупике стояла двухместная кровать, окружённая с трёх сторон вполне человеческими стенами. На одной из них висел постер, распечатка какой-то классической картины — три викторианских дамы на поляне в осеннем лесу. Только лицо героини на переднем плане было не спокойным, как на оригинале, а злобно-насмешливым.

Хлоя вся сжалась при виде этой комнаты, задрожала. Противоположную стену растянул проём, из которого вышло шестеро человек. Они застыли с другой стороны кровати в ожидании, и проём за их спинами затянулся вновь.

— Что происходит? — спросил я вполголоса.

— Лабиринт всегда сюда приводит, рано или поздно. Поэтому я предпочитаю сидеть на одном месте… Мне надо повторить одну сцену из своей жизни, иначе не выбраться.