Впервые с тех пор, как Эруар де Бельперш служил при особе короля, с ним обращались так грубо, как с последним поваренком каким-нибудь.
– Нет, никогда я не скреплял печатью этого письма, никогда не диктовал писцу ничего подобного, – сказал король, когда камергер поспешил удалиться из спальни.
Он внимательно разглядывал бумагу, подносил к глазам то одну, то другую половину печати, которую сломали, открывая письмо, взял даже из ящика комода хрустальную лупу.
– А не может так быть, брат мой, – спросил Робер, – чтобы вашу печать подделали?
– Нет, не может. Чеканщики, зная, что печати могут подделать, весьма искусно, и притом нарочно, вносят тайком, особенно в печати короля и больших сеньоров, какой-нибудь крохотный недостаток. Посмотри на букву «Л» в моем имени: видишь трещинку в жезле и полую точечку в окаймляющей листве?
– А не отлепили ли эту печать от какого-нибудь другого документа? – спросил Робер.
– Бывает, и впрямь, говорят, бывает такое: снимают ее нагретым лезвием бритвы или еще каким-нибудь способом; мой канцлер утверждает, будто так делают.
Лицо Робера приняло наивное выражение человека, которому сообщают то, о чем он даже и не подозревал. Однако сердце сильнее заколотилось в груди.
– Но этого ни в коем случае быть не могло, – продолжал Филипп, – ибо я с умыслом пользуюсь малой своей печатью, только когда знаю, что ее сломают, вскрывая письмо, и никогда не ставлю ее просто на листе бумаги или на кончике шнурка.
Он замолк и уставился на Робера, словно ждал от него объяснения этому странному происшествию, хотя в действительности сам мысленно старался найти тому причину.
– Стало быть, – заключил он, – у меня выкрали печать, конечно всего на несколько минут. Но кто же? И когда? Днем она лежит в кошеле, прицепленном к моему поясу, а пояс я снимаю только на ночь...
Он подошел к комоду, вынул из ящика золототканый кошель, пощупал содержащееся в нем, затем открыл и вынул малую печать из чистого золота, ручкой которой служил цветок лилии, тоже отлитый из золота.
– ...и беру кошель только утром...
Последние слова оп произнес медленно, словно бы с трудом; страшное подозрение закралось в его душу. Он вновь взглянул на приказ о взятии Дивион под стражу и вновь тщательно перечел его.
– Мне эта рука знакома, – проговорил он. – Это писал не Юг де Поммар, не Жак Ла Ваш, не Жофруа де Флери...
Он позвонил. В спальню вошел второй камергер, Пьер Труссо.
– Вызови мне сейчас же, если он в замке или еще где-нибудь, писца Робера Мюле; пусть идет сюда со всеми своими принадлежностями для письма.
– Этот самый Мюле, – спросил Робер, – по-моему, пишет под диктовку королевы Жанны, твоей супруги?
– Да, да. Мюле пишет то мне, то Жанне, – неопределенно промямлил Филипп VI, желая скрыть свое смущение.
Оба незаметно для себя перешли на «ты», как в те давние времена, когда Филиппу еще не снился французский престол, когда Робер еще не был пэром, а были они просто двумя неразлучными друзьями кузенами; в те времена его светлость Карл Валуа то и дело ставил Филиппу в пример Робера, твердил, что Робер-де сильнее, упорнее и разумнее ведет свои дела.
Мыле оказался в замке. Он прибежал запыхавшись со своим ящиком под мышкой н, склонившись, облобызал королевскую длань.
– Поставь свой ящик и пиши, – приказал Филипп VI и сразу же начал диктовать: – «Возлюбленного нашего и верного прево града Парижа Жана де Милон король приветствует. И приказываем мы вам не мешкая...»
Одинаковым движением кузены сделали шаг вперед и заглянули через плечо Мюле. Почерк был тот же самый, что и в приказе об аресте.
– «...освободить из-под стражи немедля даму Жанну...»
– Дивион, – отчеканил по слогам Робер.
– «...что содержится в нашем узилище...» А где она на самом деле находится? – спросил Филипп.
– Во всяком случае, не в Шатле и не в Лувре, – ответил Робер.
– В Нельской башне, государь, – подсказал писец и возликовал душой, решив, что король оценит такое усердие и памятливость.
Кузены переглянулись и снова одинаковым жестом скрестили на груди руки.
– А ты откуда знаешь? – спросил писца король.
– Сир, мне выпала честь два дня назад писать ваш приказ о взятии этой дамы под стражу.
– А кто тебе этот приказ продиктовал?
– Королева, сир; она говорила, что у вас нет времени и что вы поручили это дело ей. Вернее сказать, я писал две грамоты – одна о взятии под стражу, другая о заключении в темницу.
Вся кровь отхлынула от лица Филиппа, и он, раздираемый стыдом и гневом, не смел поднять глаза на своего зятя.
«Ну и негодяйка, – думал Робер. – Я всегда знал, что она меня ненавидит, но не до такой же степени, чтобы красть у мужа печать, лишь бы мне навредить... Но кто же, кто мог донести на меня?»
– Вы еще не кончили, сир? – спросил он.
– Верно, верно, – с трудом оторвался от своих мыслей Филипп.
Он продиктовал заключительную фразу. Писец зажег свечу, накапал немножко красного воска на сложенный вдвое листок и подал его королю, чтобы тот приложил малую печать.