Лиля Брик. Жизнь и судьба

Читала ли Татьяна эти записи, знала ли про Лилины поручения? Может быть, не в деталях, но знала несомненно! Он честно рассказал Татьяне и про свою привязанность к Лиле, и про роль, которую та играла и играет в его жизни. И про машину тоже. Татьяна помогала Маяковскому ее выбирать, ходила вместе с ним за покупками «Лиличке», была вынуждена терпеть повседневную Эльзину опеку. «Роман их, — признавалась впоследствии Эльза, — проходил у меня на глазах и испортил мне немало крови... <Еще бы: ведь все развивалось совсем не так, как было поручено Эльзе! > С Татьяной я не подружилась, несмотря на невольную интимность. < Интимность состояла всего-навсего в том, что Эльза была именно невольной свидетельницей их совсем не яла-тонической любви.> Она также не питала большой ко мне симпатии». Остается лишь добавить, что и малой не питала тоже...

Возвращение Маяковского в Москву 8 декабря 1928 года внесло кардинальные перемены в жизнь Лили. Не только, разумеется, оттого, что в ее обладании появилась поистине диковинная редкость — свой автомобиль «рено». Достался он Маяковскому тяжело: с трудом удалось наскрести денег, с трудом уладить таможенные формальности (без помощи того же Агранова вряд ли это могло получиться). Самому Маяковскому автомобиль был напрочь не нужен — водить машину поэт не умел и учиться этому не хотел. Ему лишь приходилось оправдываться перед своими читателями в стихотворении «Ответ на будущие сплетни»: «...Простите, пожалуйста, / что я / из Парижа / привез Рено, / а не духи / и не галстук». Галстук, кстати, он привез тоже, как и духи: и то, и другое для Лили. Но «рено» затмил все остальное.

Лиля каталась на нем по Москве и даже — нечаянно, разумеется, притом по вине зазевавшейся мамы, — сбила маленькую девочку, без тяжелых, к счастью, последствий. Судебной ответственности ей удалось избежать — вряд ли и на этот раз обошлось без вмешательства все того же всесильного Яни. Агранов тогда был настолько влиятелен, что для следователей, прокуроров и судей его просьба (или рекомендация) фактически означала приказ.

И все же главная перемена произошла в самом Маяковском. Косвенно Лиля была уже уведомлена им о появлении в его жизни какой-то новой фигуры: письмо Маяковского из Парижа от 12 ноября содержит просьбу перевести телеграфно в Пензу тридцать рублей некой Людмиле Алексеевне Яковлевой. Это была родная сестра Татьяны. Запрос о причине нежданного внимания Маяковского к неведомой женщине был тотчас отправлен Эльзе в Париж, и ответ вскорости же получен...

Таинственное поручение дополнялось такими загадочными строками из того же письма Маяковского: «Моя жизнь какая-то странная, без событий, но с многочисленными подробностями, это для письма не материал, а только можно рассказывать...» К тому времени, когда он вернулся в Москву и действительно начал рассказывать, Лиля уже многое знала. Советская почта работала тогда не так, как стала работать спустя несколько лет, письма в пути не задерживались, информационные сводки Эльзы поступали в Москву своевременно.

Стихи, посвященные Татьяне, обнажали характер их отношений («В поцелуе рук ли, / губ ли, / в дрожи тела / близких мне...») и «письменно» подтверждали то, о чем Лиля уже знала. Но «дрожь тела» какой угодно особы, повстречавшейся Маяковскому, никогда ее не пугала. Пугал новый, непривычный доселе характер отношений с той, про чью «дрожь» Маяковский так смело писал. «Ты в первый раз меня предал», — сказала Лиля Маяковскому, выслушав его рассказ, а главное, стихи, адресованные Татьяне.

Еще больше пугало ее стремление Маяковского, вскоре осуществившееся, как можно скорее вернуться в Париж. Вряд ли и лубянские друзья, и Эльза оставили ее без информации о букетах цветов, которые по его предварительному заказу еженедельно доставлялись на дом Татьяне. И — пусть даже и без деталей — о его письмах и телеграммах в тот же адрес.

До нас дошли только семь его писем и двадцать пять телеграмм. Их было, несомненно, гораздо больше. Ответные письма доставлялись в Лубянский проезд, от Лили он их скрывал. Она обнаружила эту корреспонденцию лишь после смерти Маяковского, разбирая его архив. Понимала ли она то, о чем впоследствии писал Роман Якобсон: «Маяковский сломался <...> в год встречи с Татьяной Яковлевой. <...> Это было в момент, когда ему стало жить одному уже совершенно невтерпеж и когда ему нужно было что-то глубоко переменить».