Life Goes On

— У меня есть загородный дом в Кембриджшире, а также жена и трое детей. Сейчас моя жена и дети  в отъезде, посещают нашу собственность в Голландии и не вернутся еще несколько дней, и я должен найти женщину, которая поможет по дому. Я собирался разместить рекламу в «Ивнинг Стандарт», но сейчас не вижу в этом необходимости. Я предлагаю, Мария, пойти со мной сегодня вечером в дом и осмотреть его. Я оплачу твой проезд. Если тебе это не понравится, ты можешь остаться на ночь или еще на несколько ночей, если хочешь, а затем вернуться в Лондон. Моя жена должна быть там, так что ты будешь в полной безопасности.

— У тебя действительно есть работа?

— Я так и сказал.

Я подавился моим десертом, и еле протолкнул его в желудок.

— Пойдем,  посмотрим дом. По крайней мере, ты не будешь тратить деньги на отель.

При искусственном освещении она выглядела еще бледнее. На улице были сумерки, и по улице спешили люди.

— Почему вы добры ко мне, мистер?

Этот вопрос мучил меня больше, чем ее. Я даже не был уверен, что хочу затащить ее в постель. Возможно, я не мог жить один. Она доела  десерт, и я встал.

— Пойдем. 

На улице начался дождь, а я оставил свой отравленный зонтик у Блэскина. Я остановился, как будто уколовшись, и змеиный яд сочился по моей ноге. В моем воображении промелькнула лента новостей: «ПИСАТЕЛЬ ОБВИНЕН В УБИЙСТВЕ». Я мысленно стер это в надежде, что это не сбудется.

— В чем дело? — спросила она, когда я опустил чемодан и остановился. — Теперь для меня уже нет работы?

— Нет работы ни для кого, — сказал я ей, торопясь дальше, — если мы не доберемся до Ливерпуль-стрит и не сядем на  поезд.

 

Глава 6

 

— Никогда, — помню, как говорил Блэскин, — не беспокойтесь о романе, который занимает более пяти страниц в день. 

Блэскин говорил много всего. Блэскин — это порыв ветра с мочой. Что бы он ни говорил, он всегда имел в виду прямо противоположное. Именно его молчания нужно было остерегаться. Вы были в безопасности только тогда, когда у него в руке была ручка. Даже тогда нужно было быть готовым пригнуться на случай, если, как Джеймс Кэгни из «Джимэнов», он примет вас за муху  на двери и нацелит ее на вас, как дротик.

День, когда я получил работу в Моггерхэнгере, был одним из самых долгих в моей жизни, по крайней мере, так тогда казалось, что подтверждается тем фактом, что, когда я вернулся в Верхний Мэйхем с Марией, мои неприятности только начинались. На нашей уютной маленькой железнодорожной станции светилось больше огней, чем когда-либо при проездах основных экспрессов. Свет можно было видеть на многие мили над плоской местностью Болот. Сияние в небе было такое, как будто в Йоркшир-Дейлс открыли новую плотину гидроэлектростанции.

Когда я шел с Марией и ее чемоданом от автобусной остановки, моей первой мыслью было то, что это место заняла банда сквоттеров. Я часто думал, что буду делать, если это произойдет. Я бы позвонил Элфи Ботсфорду в Ноттингем и велел ему собрать отряд парней, чтобы одним грубым нападением мы собрали в кучу этих сквоттеров, включая женщин, кошек и детей, с их кастрюлями и сковородками, завернутыми в одеяла, и отправили их в  путешествие колонной беженцев через Болота.

Но я не услышал торжествующих криков, когда открыл ворота и бесшумно зашел на платформу. На станции было включено радио, и я дал знак Марии, чтобы она замедлила ход и ничего не говорила, что уже само по себе должно было указывать на то, что с ее перспективами на обещанную работу все не так. Адреналин у меня слишком сильно зашкаливал, чтобы беспокоиться о ней. Я заглянул в кассовый зал. На полу валялись три наполовину упакованных чемодана, а Бриджит сидела за столом и пыталась загипнотизировать себя чашкой чая. Я чувствовал себя мародером с кинжалом в зубах, готовым исчезнуть обратно в сельскую местность, как будто я пришел не в тот дом. Но он был таким же моим, как и ее, как и годы, которые мы провели вместе, чья жалкая напряженность возвращалась, чем дольше я смотрел.

Она отодвинула чашку и потянулась за листом бумаги и ручкой, очевидно намереваясь написать прощальное письмо, о котором думала с того дня, как мы поженились. Выражение отвращения на ее лице вызвало боль в моем сердце. Я никогда не видел такого печального и святого лица. Хотя она, возможно, и была несчастна по причинам, известным только Богу, мы оба были заперты в этом месте, и ее уныние пробудило мою мутную любовь к ней, любовь, которая была частью моего мозга. Все остальное могло быть нереальным, но только не то, что я чувствовал к ней. Что бы она ни говорила и ни делала, куда бы она ни пошла, что бы ни случилось со мной или с детьми, мое общение с ней никогда не переставало быть самым важным в моей жизни. Я посмотрел на нее с тоской и тайно.