Лидия Чарская: второе рождение

В «Сибирочке» имеется даже негритянка, Элла: «черное тело, но душа розовая, как утренняя заря», «сердце… золотое», «светлая душа». Тем же годом, что и «Сибирочка», датировано стихотворение «Белая и Черная» («Задушевное слово», 1908, с. 458):

Две подруги, Гера с Ликой,
Посмотрите, так дружны!
Рядом с крошкой бледноликой
Дочь полуденной страны…
Роза Африки далекой
Как смугла и как черна!
Подле Лики синеокой
Страшной кажется она…
Губы толстые, большие,
На конце расплющен нос,
Кудри мелкозавитые,
Будто вовсе нет волос.
Странно выпучены глазки…
Но взгляните, что в них есть?
Сколько преданности, ласки
Можно ясно в них прочесть,
Сколько кротости покорной,
Что так в детях хороша…
О, под этой кожей черной,
Ясно, белая душа!

И это шовинизм?..

Воевать с целым государством (лицемерно внушавшим, что в стране осуществлены идеалы русского революционного движения, торжествует свобода) Чарской было, конечно, не под силу. Но дети, не читающие энциклопедий, Чарскую не забыли, не разлюбили, и не только те несколько маленьких ленинградцев, ее знакокмцев. Ее книги тайно передавались из рук в руки, переписывались, обсуждались, пока — это было уже на исходе Отечественной войны или даже несколько позже — не затрепались последние экземпляры «Лизочкиного счастья» или «Записок маленькой гимназистки» (сохранились лишь у редких коллекционеров).

«„Убить“ Чарскую (заметьте: убить, пусть даже в кавычках. — В. П.), несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, — огорчался С. Маршак на I Всесоюзном съезде советских писателей (1934), — было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает… жить в детской среде, хотя и на подпольном положении». Тогда же журнал «Звезда» напечатал статью Евгении Данько «О читателях Чарской». Эта ленинградская беллетристка даже провела анкетный опрос школьников, почему читают. И не просто читают. Разыскивают в бывших гимназиях комнату, где жила Джаваха. Мечтают хоть одним глазком взглянуть на ее «замок» в Гори. Девятилетняя девочка бредит женским институтом. На вопрос: «Почему тебе туда хочется» отвечает шепотом: «Хочу, чтобы классные дамы меня мучили, мучили, а я любила одну девочку, только одну, и заболела бы и умерла, как Ниночка Джаваха (княжна умирает в „Записках институтки“). Вот сколько „почему“».

Данько писала, что вопрос о «романтическом лубке» Чарской «не разрешить окриками и вылавливанием „запретных“ книг из школьных столов. Эти меры вызывают враждебную настороженность ребят. Книги Чарской, спустившись в подполье, становятся еще более соблазнительными». Но бороться с ними будто бы необходимо.

И хотя ее статья выдержана была в тоне более спокойном, чем статья Чуковского, обе твердили одно и то же: «Чарская — это пошлость в искусстве, это китч. Слово „китч“ произнесено не было: употребляться оно стало у нас лишь недавно. И все же речь Шла именно про то, что мы называем сейчас — китч. Что же такое китч? Это не только подделка, адресованная низкому, неразвитому вкусу. Китч имеется в каждом произведении искусства, которое слишком легко, без усилий, нравится слишком широкому кругу; в стихах, поздравительной открытке, скульптуре, фильме, эпитафии, мелодии, лозунге. Когда мы видим длинную очередь на выставку модного художника, в которой стоят люди, в целом равнодушные к живописи, мы знаем: их привлекает китч».

Но можно ли говорить про китч в детской литературе?

Есть множество книжек, которые надо читать вовремя, в детстве. Опоздал — пропало, скоропортящийся продукт. А вот прочитанные в детстве, они навсегда сохраняют долю обаяния, потому что становятся частью нас самих. Напоминая о пережитом, воскрешают прежние чувства. Вот Достоевский, например, с неодобрением говорил о Дюма. Его произведения, мод, имеют сказочный характер: бенгальские огни, трескотня, вопли, вон ветра, молния. Достоевский посмеялся, что с героями Дюма случается необыкновенное: «…то они втроем осаждают город, то спасают Францию и совершают подвиги неслыханные». Значит, Дюма не художник, потому что «нё может удержаться в своей разнузданной фантазии от преувеличенных эффектов».

Вкусы вкусами, но немаловажно, что в детстве Достоевского «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» не было, а взрослый всей их прелести не чувствует.

Достоевский был убежден, что слава Дюма недолговечна: «…суд большинства еще не всегда бывает одинаков с судом потомства. От времени… мишура чернеет, опадает; остается чистая и голая правда».

Справедливо. Вместе с тем, нельзя не признать, что Достоевский ошибся. Отчего же его прогноз оказался неточным?