Личный враг императора

– Ага, – закивал Акакий. – Назвал меня каким-то Санчапанцой и строго-настрого велел беречь… – Юнец запнулся, стараясь в точности припомнить слова Бенкендорфа. – Я, признаюсь, не понял что, но с Доном связано.

– Вот ты и бережешь, – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться этакому обороту, проговорил я.

– Да ну! – неподдельно обрадовался юнец. – А кто такой этот Санчапанца? Это хоть не обидное что?

– Не обидное, не обидное, – заверил я. – Вот обучу грамоте, узнаешь.

Штора на окне была приоткрыта. Господская спальня и кабинет не пострадали от нашествия мародеров. Кабинет, совмещенный с библиотекой, облюбовал в качестве ставки Черный Маркиз, спальня же предназначалась его жертве, вернее, для расправы над жертвой. Не успей я тогда… Я вспомнил отрешенное лицо Александры в тот вечер. Ее радость. Невольную радость при моем появлении. И теперь вот это письмо… Ломающее надежды, превращающее в ничто мелькнувший было лучик надежды. Великая, непозволительная роскошь мечтать о счастье. Прочь из головы мысли о всем том, что не касается спасения Отечества! Прочь! Старцы глядят на меня из темноты грядущего. Смотрят жуткой стаей филинов и ждут подвига. Для него все эти годы учили и готовили. Для великого деяния, будь оно неладно, а уж никак не для причитаний о какой-то там польской гордячке!

Слава богу, я все же успел. Сейчас я глядел в узкий промежуток между тяжелых атласных штор, украшенных золотыми кистями и ламбрекенами в духе матушки-государыни Екатерины Великой, пытаясь сообразить, который час. За окном валил снег, он падал густыми хлопьями, так что не понять было, еще рассветает или же уже вечереет. Я ухватился за точеный столбик кровати и приподнялся, желая подойти к окну.

– Проснулись, ваше сиятельство? – послышался рядом обрадованный голос Кашки. – Желаете чаю с шиповником испить?

– Сегодня двадцать третье октября? – не отвечая на его вопрос, спросил я.

– Именно так, ваше сиятельство. Уже третий день вы этак, то в беспамятстве, то в жару. Как генерал уехал, вы совсем плохи были, я уж Богу молился, чуть лоб себе не разбил, только бы вы не померли. Все бредили, Александру звали. И еще какого-то деда. О какой-то подмоге твердили. Мол, жаль, что она не пришла. Этой ночью думал – все, не подниметесь уже. Видать, Господь услышал мои молитвы.

«Да, помереть сейчас было бы совсем некстати», – подумал я, представляя себе вытянувшиеся рожи Старцев, узнавших, что их доблестный засланец склеил княжеские ласты в безвестном поместье неподалеку от старой Смоленской дороги.

– Подай-ка мне одеваться.

– Слушаюсь, барин. Желаете шлафрок?

– Какой, к дьяволу, шлафрок?! – возмутился я. – Как ты себе представляешь, в шлафроке да на коне скакать?!

– Да куда ж вам на коня? – запричитал Кашка. – Вам еще дня три лежать, не вставая. А потом этак недельку потихонечку да полегонечку.

– Акакий Петрович, лекарь ты мой разлюбезный, нет у меня этакой уймы дней, чтобы на перинах вылеживаться. Врага бить надо!

– Да вы ж его уже столько побили, что иному полку за всю войну не довелось! Вам и генерал вон приказывал лечиться, а вы – чуть на ноги встали да опять в седло. Спасай вас бог, нельзя так! Без вас покуда управятся. Вон от Чуева вестовой поутру сюда прибыл, говорит, под Вязьмой нынче знатное дело происходит. Может, и вовсе там разобьют супостата, на том война и закончится. А вам бы себя поберечь!

– Не причитай, Кашка, – отмахнулся я. – Не получится ныне Бонапарта разбить.

В голове моей тут же всплыли не ведомые еще пока никому события битвы при Вязьме. Еще вчера генерал Милорадович решил уничтожить арьергард маршала Даву, однако за ночь ситуация изменилась, и русскому Ахиллу теперь придется иметь дело не только с крепким, будто утес, Даву, но и с корпусами Понятовского и Нея, которые и сами по себе были не подарок. Реши тогда Кутузов активно поддержать храбрейшего из своих генералов, вполне может быть, сражение под Вязьмой стало бы и впрямь катастрофой для французов. Но фельдмаршал находился в двадцати семи верстах от места боя и, как обычно, не поспешал, верный принципу – без того все развалится.

Однако и без подмоги войска Милорадовича творили чудеса героизма, и к шести часам вечера город был очищен от французов, а все три прославленные маршала отступили за реку Вязьма, уничтожив за собой мост. Четыре тысячи убитых и раненых, более двух тысяч пленных, два знамени и три пушки потеряла Великая армия в тот день. Могла бы оставить на поле боя значительно больше, но сослагательное наклонение в военном деле – штука опасная. Ясно было одно: с этого дня еще недавно сохранявшая некое подобие военного порядка армия превратилась в скопище одетых в мундиры беглецов, сбитых в толпы лишь страхом перед налетами партизан всех мастей и преследующей их по пятам регулярной армии.