Лярва

После того как вещи были распределены между Волчарой и Шалашом поровну, а бледный, страдающий Дуплет, с крупными каплями пота и гримасой на лице, был налегке поставлен в середину колонны, все трое наконец тронулись в путь, когда день уже явственно проигрывал схватку с ночью и на вершины деревьев властно опускались огненные пальцы вечерней зари. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и его огромный ярко-оранжевый полудиск просвечивал сквозь чёрные и влажные стволы деревьев. Чем меньше красок оставалось в лесу с заходом солнца, тем всё более входила в свои права одна-единственная краска – чёрная шаль ночи. Вкрадчивое удлинение теней, их неотвратимое слияние друг с другом и всё более быстрое погружение леса в сумрак сопровождались усилением прохлады и общего мрачного, безрадостного настроения, словно осознанно ниспускаемого кем-то свыше. Как ни странно, но у людей, вышедших победителями из схватки со смертельно опасным лесным зверем, состояние души было вовсе не победительным. Казалось, что конец охоты, испорченный и скомканный страшною встречей, грозил в дальнейшем ещё каким-то другим, новым и непредвиденным, ещё более зловещим испытанием.

Они шли гуськом, но уже не по тропе, а по просеке в лесу, на которую вывел их Волчара, лучше всех разбиравшийся в лесных приметах и умевший ориентироваться на местности. Он и шёл первым в цепи, иногда делая зарубки на деревьях на память. Следом за ним старался не отстать постанывавший и кусавший губы Дуплет: боль продолжала терзать его неотступно. Щуплый Шалаш, тяжело дыша и пригибаясь под тяжестью рюкзаков и ружей, шагал последним. Они двигались молча, и, когда ночь легла на лес окончательно, испещрив небо мириадами звёзд и соединив в единую мрачно-чёрную материю всё окружающее пространство, так что граница между острыми вершинами елей и звёздным пологом неба перестала быть различимой, когда свирепевший ветер начал уже ощутимо пробирать до костей холодом и перед путниками вставала уже во всей серьёзности неприятная перспектива разбивать лагерь и ночевать опять в лесу, на холодной земле, впереди раздался наконец торжествующий возглас Волчары. Он увидел свет в окне самого крайнего дома посёлка, стоявшего, пожалуй, ближе к лесу, чем к остальным человеческим строениям.

И путникам, обрадованно ускорившим шаг, вдруг ударил в нос отвратительный, сырой, гнилостный запах старого болота, запах, в котором к застоявшемуся духу жирной тины, гниющих водорослей и перепревшего мха примешивались, казалось, и сладковатые миазмы разлагающихся трупов.

Глава 4

Калитка была не заперта. Мужчины вошли во двор и в нерешительности остановились, увидев солидных размеров собачью конуру.

Двор представлял собою неправильный четырёхугольник, ограниченный с одной стороны стеной дома, за которым возвышались исполинские ели густого и мрачного леса, напоминавшего гиблый лес из русской сказки. Правее дома располагался небольшой огород, давно заброшенный и поросший лопухом и крапивой. С противоположной стороны от дома вдоль дороги возвышался невысокий забор с калиткою, через которую вошли гости, а правее калитки стоял не то сарай, не то времянка из старого потемневшего от времени тёса с одним-единственным кривеньким оконцем, наполовину застеклённым, а наполовину забитым фанерой. Слева была самая узкая часть двора, где стояла только большая конура, позади неё – огромный тополь, в нижней половине лишённый ветвей полностью, а в верхней, вследствие раздвоения на две могучие ветви, покрывавший своею густою сенью почти половину дворовой территории. С одной стороны от будки совсем близко располагалась калитка, а с другой стороны – угол дома с крыльцом. Наконец, напротив конуры, справа от калитки, после огорода и времянки виднелся опять забор, защищавший двор всё от того же леса, нависавшего и там и норовившего, казалось, смести забор и заполнить внутреннее пространство двора своими колючими старыми ветвями, длинными, как руки душителя.

Путники всё ещё топтались возле калитки, настороженно косясь на внушительное собачье жилище и не решаясь идти дальше. Однако ни лая, ни рычания из конуры не последовало, а так как собака в ней определённо обитала, что угадывалось по редкому лязгу цепи, шорохам и тяжким вздохам в будке, то охотники справедливо решили, что пёс очень добрый и не приучен к несению сторожевого долга. Они осторожно, с опаской друг за другом прошли мимо пса, подошли к крыльцу, и Волчара, поднявшись, негромко постучал.