Лям и Петрик

Гайзоктер покончил с едой и стал ковырять пальцами в зубах, время от времени вытаскивая оттуда клочья мяса. Багровое лицо его повернулось к Ляму, и он засмеялся.

— Поглядите-ка, вон там… у печки… В прошлом году… Ха-ха… Он… и еще один парнишка объявили мне… ха-ха… забастовку…

Все обернулись к Ляму. Леденящий взгляд, брошенный на него Либерсом, оковал все его члены. Лям вдруг увидел себя со стороны, и ему стыдно стало за свою рваную одежду: рукава разные, один длинней, другой короче, на локтях заплаты из клеенки, которые блестят, точно сальные свечи. Все сразу заметили эти локти. Особенно пристально смотрел на них отец Переле.

Гайзоктер крикнул Ляму:

— Ну-ка, пойди сюда! Да поживей! Не то притащу за уши.

Лям не двинулся с места и только смерил взглядом расстояние до двери. Ясно — удрать не удастся. Все с любопытством следили за Лямом. Гайзоктер шумно отодвинулся вместе со стулом:

— Эй ты, сопляк! Я кому велел? Подойдешь, забастовщик, или нет?!

Лям дрожал, но не двигался с места. Растерянность и бессильная ненависть терзали его худенькое тело. Гайзоктер приказал стражнику:

— Дай-ка его сюда!

Подвыпивший стражник вскочил, подошел к Ляму и, ухмыляясь, потащил его к Гайзоктеру.

— Тебя кто научил забастовки устраивать? — размахивал Гайзоктер кулаком. — Выкладывай, где Аршин? Говори сейчас же, собачье дерьмо, не то я тебя в порошок сотру!

Гайзоктер ухватил Ляма, опустил свою лапу ему на голову и пригнул к тарелке, на которой лежали остатки жаркого.

— Ешь, падаль ты этакая! Лопай, говорю!

Аппетитно поджаренная картошка, золотистоглазый соус в тарелке да мягкая хала, что Гайзоктер не доел, дурманили Ляма.

Он зажмурился, чтобы не мельтешило в глазах, потом открыл их и вдруг почувствовал отвращение к жаркому. Ему показалось, что перед ним отвратительная гадость, которую невозможно в рот взять.

— Ешь, говорю! — Гайзоктер все ниже пригибал голову Ляма к тарелке, а его багровое лицо, окруженное черной, будто лаком крытой бородой, так и лоснилось. — Будешь жрать или нет?

Лям не двигался, но зубы его как бы сами собой ощерились и тянулись к руке Гайзоктера, в которой тот держал тарелку. Зубы все больше приближались к ненавистной руке.

Тут Гайзоктер с силой ткнул Ляма носом в тарелку. Коричневый соус брызнул во все стороны.

Кто-то рассмеялся. Гайзоктер оттолкнул Ляма и ухватился за свою руку.

Лям, не открывая глаз, поднял голову. Лицо его было заляпано волокнами мяса, ломтиками картофеля и густым темным соусом. Из носа и изо рта шла кровь.

Произошло небольшое смятение.

У Гайзоктера шла слюна изо рта.

Хозяйка чайной дико всплеснула руками и увела Ляма на кухню.

[12]

После истории в чайной Ляму стало ясно, что кругом, на каждом шагу враги и что нечего малевать себе легкую жизнь. Надо везде и всюду, днем и ночью и даже во сне помнить об этом.

Но как отомстить Гайзоктеру? Ляма душил гнев, ненависть распирала всего.

Даже бабушка… Но, может, она просто хотела утешить его?

— Сердобольный человек Гайзоктер, — сказала она. — Хотел, наверное, совершить праведное дело — накормить голодного.

А Петрик сказал Ляму:

— С Переле все кончено. Все! Баста! Она говорит, что ты во всем виноват, что ты укусил Гайзоктера. А ее отец сказал, что теперь Гайзоктер расквитается с тобой. Ну, я чуть не заехал ей в зубы. Баста! — сказал я ей. Конец! Ты тоже собачьей породы, Переле. А мы-то думали, что ты наша. Зря мы любили тебя. Все кончено! Тьфу! Убирайся!

А Лям-то думал, что Йося Либерс, который на ножах с Гайзоктером, заступится за него. Как бы не так!

Друзья молча сидели в темном уголке землянки. Было тихо-тихо. За столом сидела Фекла, тыкала цыганской иглой в мешок: уколет разок и клюнет носом, уколет и задремлет.

— Послушай! — проговорил Лям. — Рыжий торговец на ярмарке рассказал мне, что у них один паренек, вроде меня, уехал в Херсон, поступил там к заготовщику и теперь получает десятку в месяц на хозяйских харчах.

— Да, надо нам куда-нибудь отправляться. Давай махнем, Лям! Мы себя везде прокормим, — подхватил Петрик мужским баском. — Вырастем, может выйдем в люди. Поедем в Николаев! Там, говорят, полно заводов.

С Элькой посоветоваться не пришлось. Явился какой-то человек, передал ей письмо, и она уехала. На другой день вечером она неожиданно вернулась. Лям и Петрик в это время были в комнате и решили рассказать Эльке о своем отъезде. Но Элька шепталась с бабушкой, страшно торопилась, затем вошла к ним и сердечно распрощалась.

— Все будет хорошо, ребята, все будет хорошо. Лям, будь молодцом, да и ты, Петрик, тоже! Скоро мы вас возьмем к себе. Все будет хорошо. Только будьте начеку… Не провожайте меня, нельзя. Я спешу.

Они хотели было с ней поговорить, но Эльки уже и след простыл. Бабушка пошла ее проводить, а Лям и Петрик остались в каморке, растерянные, смущенные, точно их отхлестали.

Когда бабушка вернулась, ее тонкие, худые щеки горели от возбуждения, а округлые глаза цвета пепла, цвета, какой упадет иной раз от набежавшего грозового облачка, глядели куда-то вдаль.

— Бабушка, куда она ушла?

— Меерку поймали. Она поехала вызволять его.