Лям и Петрик

— Конечно, — сказал Стельмах, — надо подобрать подходящих ребят; разъяснить народу насчет помещиков, богачей, насчет войны… Конечно.

Он был в хорошем расположении духа, разговорчив, то и дело прерывал Петрика, который излагал план действий на завтрашнем базаре; не дослушав до конца, Стельмах высказывал свои особые соображения. Петрик с трудом уговорил его выслушать все внимательно.

— Конечно, выслушаю, — сказал Стельмах, — чтобы потом не стряслось какой-нибудь оказии.

Почему он перестал верить в Бога? Случилась оказия. Почему он стал революционерам? Случилась оказия. Все у него связано с каким-нибудь событием или переживанием.

Он рассказал, как однажды в Галиции, на фронте, в сумятицу командир приказал ему сдать пару лошадей в какой-то обоз. Ходил он, ходил с ними, обошел все позиции, лагери, обегал всю разоренную округу, разыскивая проклятый обоз. Но тот как в воду канул.

— Вот пришел я с лошадьми в одно место, — рассказывает Стельмах, — а на дворе ночь. Куда деваться? Стоит какая-то халупа, но коням в нее не влезть. Уцелела только синагога. Но как можно в синагогу?! Стою со своими конями и стою. Глубокой ночью подходит ко мне офицер: «Ты что тут торчишь с лошадьми?» — «Не знаю, где ночевать». — «А это что?» — «Синагога», — отвечаю. «Вот и ночуй здесь!» — приказал он. Мне не хотелось осквернять святое место, но приказ есть приказ. В великом страхе завел я коней в синагогу, подкинул им сенца, а сам стою, жду: сейчас грянет гром, разверзнется земля, и меня постигнет Божья кара. Ну а лошади — это лошади, они делают свое: загаживают святую обитель. Я в страхе ждал до самого рассвета — вот-вот Бог покарает. Но ничего не стряслось. «Ах вот как! — решил я тогда. — Я поставил коней в Божью обитель, они провели там целую ночь, навалили кучи навоза. И что же? Ничего. Где же Бог?» Тогда-то я и перестал верить в Бога. Нету Бога, нету!

Потом Петрику снилось, как маленький, непоседливый, обросший Стельмах в длинной шинели, лицо которого еле видно из-под большой папахи, скитается по всем фронтам, а за ним плетется пара огромных коней.

В каморку заглянула Саля:

— Выйди посмотри, что творится. Сегодня не базар, а что-то невиданное. Едут и едут без конца.

Петрик сидел в заезжем доме и, прислушиваясь к неясному шуму толпы, все ждал безногого, который должен был откуда-то явиться. Не дождавшись его, он вышел на улицу и своим глазам не поверил. Перед ним было сплошное месиво людей, повозок, коней, коров. Войти туда, отдаться течению значило надолго затеряться в толчее.

Подслушанные разговоры разъяснили все. Мужики, побывавшие на прошлом базаре, разнесли по селам весть: безногий будет говорить перед народом, расскажет про землю, царя и про войну.

Базарная площадь не вмещала съехавшихся. Вскоре людская толчея подступила к порогам домов. Прилегающие к базару улички, на которых никогда не бывало крестьянской телеги, теперь были тесно уставлены подводами и лошадьми. А народ все прибывал. Глаза, поведение людей выражали ожидание чего-то необычайного и страшного. Петрик усердно искал в толпе безногого, чтобы обо всем с ним потолковать: он должен говорить ясно и недвусмысленно, никаких россказней и мисочек! И тогда они — он, Ара, Стельмах — будут с ним заодно и будут выступать повсюду, начиная от моста и кузниц и кончая горой. Как повести дело, они уж знают. Грушкинские рабочие тоже будут заодно с ними.

Однако безногого нигде не было. Тысячная толпа, запрудившая улицы и площадь, колыхалась, хмуро ждала, жаждала услышать пламенную речь, а безногого не слышно, не видно было.

Вдруг все пришло в движение, заволновалось; поднятые кверху лица выразили нетерпение и беспокойство:

— Он здесь! Пристав и стражник ведут его.

Толпы съехавшихся из деревень мужиков напугали начальство. Полиция схватила безногого и арестовала.

У монопольки собрались мещане, стали подбивать народ устроить погром.

Двери лавок стали торопливо закрываться. По базару пронесся слух, наводящий ужас:

— Черная сотня подстрекает народ.

Аршин, стоя на крыльце аптеки, заявил:

— Я в эти дела не вмешиваюсь.

Тут-то Петрик вскочил на телегу и крикнул:

— Братья!..

Вмиг все лица повернулись к нему, на него устремились горящие, возбужденные глаза. Толпа, глухо дохнув, замерла. Петрик сдернул с головы повязку:

— Отцы! Меня послали ваши сыны, которые гибнут на фронтах неведомо зачем. Они послали меня спросить у вас, ради кого вы тут надрываетесь. Братья! Нас много. Мы — сила! Изничтожим войну! Расправимся с господами! Разделаемся с кровопийцами! Повсюду мы кладем свои головы. Повсюду льется наша кровь. Все творится нашими руками. Давайте же этими руками перевернем все и добьемся свободы!

В двух шагах от Петрика завязалась драка, послышались глухие удары дубинок, выкрики, стоны. Где-то там встало лицо Ары и опрокинулось. В другом конце базара тоже пошла потасовка. Крестьянские лошадки в страхе пятились, ржали, взвивались на дыбы. Наспех запрягались повозки и куда-то катили; над головами метались испуганные выкрики, летело приглушенное оханье.