Левый полусладкий

Мы пришкандыбали на площадку. Алим уже стоял в центре и пытался жонглировать, но из-за живота не видел мяча и злился, его слуги все время набрасывали ему мяч сверху, и он мазал и мазал, злился и злился… «Этого еще не хватало», — подумал я и встал в свои маленькие воротики. «Ну и что, и начали, ара, вот галава тибе», — и почти случайно попал по мячу. Он полетел высоко за забор, через головы ничего не понимающих зевак. Мы начали ждать, пока принесут мяч. Ждали пять минут, десять… — мяча так и не было. «Ну что, игде этат пузыр, найдите другая». Его парни начали носиться повсюду в поисках другого мяча, но тщетно, они словно исчезли. Ни в спортивном магазинчике, ни у других отдыхающих. Мы прождали на жаре почти час или больше. И здесь Алим подошел ко мне и сказал, уже потеплев: «Ну что, пошли пить мировая…»

Когда все закончилось и мы вечером уезжали на поезд, Слава раскололся: «Да это я попросил своих пацанов, чтобы они украли мяч и во всех домах не давали другой, а то не избежать бы тебе головной боли с Вовкой Каменным, — говорил Слава, подпрыгивая за рулем. — И посмотри, что написано на въезде в поселок Планерское». Я посмотрел на щит и с чувством стыда прочитал: «Здесь в двадцатые и тридцатые годы работали и отдыхали М. Волошин, М. Цветаева… И в настоящее время…» «Да успокойся ты, не переживай, — сказал деловито Вячеслав, — это же не место в литературе, а всего лишь на доске при въезде в наш городок…»

Год быка

Смертельно раненный бык стоял на коленях перед матадором. Стотысячный стадион орал, свистел, аплодировал, извергал эмоции всех мастей, приветствуя человека, всадившего на встречном движении шпагу в захребетье почти пятисоткилограммового страстного животного.

«Все, финиш», — сказал я глухо. «Нет, это не конец, — услышал я в ответ от старика соседа. — Никто не знает, на что способен почти мертвый бык, бывает, что из последних сил он бросается вперед и убивает матадора». Я вздрогнул. Я понял, почему стадион бесновался, — он ждал жертвы. Скорее всего — быка, а может быть… Меня поразила молодость тореадоров. «Ну да, — сказал я себе, — реакция, нервы». И тут же услышал ответ: «Да они не доживают до старости».

Я долго думал, почему я вдруг решил написать о корриде. Из-за того, что я впервые увидел бой быков, а может быть, из пижонства? Да нет, что-то другое. Может быть, потому, что, в отличие от, скажем, футбола, здесь не было игры, здесь все было на грани жизни и смерти, начиная с того, когда бык-тяжеловес, неся над поднятой к небу головой широченные рога, начинает метаться в смертельном круге стадиона, ища не то выхода, не то упора, ударившись в который он мог бы разрядиться после долгого сидения в загоне, начиная с того, как появляются бледные и честолюбивые тореадоры в сопровождении кавалькады пикадоров, помощников и, наконец, тележки, при помощи которой волокут с арены поверженного. Во всяком случае, я не разделил чувств великого поэта, изрекшего после корриды: «Я устанавливал бы на рогах быка пулемет». У меня жалости не было ни к кому, ибо, повторяю, бой идет на равных, и если бы не пикадоры, самые ненавистные персонажи этого действа, то трудно себе представить, как тореадор мог бы справиться с быком.

Дело в том, что по сценарию корриды пикадор — всадник, облаченный вместе с лошадью в рогонепробиваемые одеяния, — должен вначале отвлечь на себя внимание быка и ударами пики в межреберные пространства разозлить, разъярить его. Но удары так глубоки, так усердны и настойчивы, что бык начинает вместе со злостью истекать кровью и терять силы. Благородство и класс тореадора в том, что он вовремя останавливает это издевательство и бьется, и играет в смерть со здоровым, свежим быком. Быки как будто это понимают и рвутся на пикадоров с особой яростью. Я был свидетелем, как один из них, разогнавшись, ударил в бок несчастной лошади так, что она вместе с всадником под свист и хохот толпы была выброшена на зрителей. К счастью, никто не пострадал. Неслучайно бедной лошади закрывают глаза шорами, чтобы она не видела и не испугалась неистовства быка и не понесла пикадора, все-таки человека.