Левый берег Стикса

Пятнадцатилетний мальчишка Арнольд Розенберг, чудом уцелевший в еврейских погромах, чинимых петлюровцами, потому что хорошо выговаривал «На горе Арарат растет крупный виноград», боец Первой Конной, тяжело раненый под Николаевым, студент Петроградского университета, самый молодой профессор истории, узник ГУЛАГа — 3К с номером вместо имени. Рядовой штрафбата, смывший кровью «вину» перед Родиной, гвардии лейтенант, закончивший войну в Берлине. Опять 3К, реабилитированный в пятьдесят девятом «за отсутствием состава преступления», учитель в средней школе, преподаватель истории в техникуме — сидел перед ним, Костей Красновым — живое историческое свидетельство, лабораторный экспонат по жизнедеятельности системы, и Костины представления рушились, как карточный домик от дуновения ветра.

Костя прочел «Архипелаг ГУЛАГ», многие из персонажей которого были Розенбергу хорошо знакомы в жизни, Замятина, Оруэлла, и многое другое, что Арнольд Павлович хранил в картонном ящике, в кладовой, служившей ему платяным шкафом и тайником одновременно.

— Тут у меня лет на триста без права переписки, по совокупности, — говорил он, покряхтывая и доставая из кладовки очередную запрещенную книгу. — Если бы не мои старые питерские связи, Костик, имел бы я вместо библиотеки от мертвого осла уши. Друзья спасли. Меня в первый раз арестовали в Университете, после лекции, это у них потом, только на рассвете брать, мода пошла. Чека круглосуточно хватала — Дзержинский, как все кокаинисты, страдал бессонницей. НКВД — те любили на сослуживцев страху нагнать, а потом они себе отрядное время придумали, как мусорные машины. Психологи. В общем, как меня забрали, друзья у нового жильца, то есть у того, кого в мою квартиру вселили, часть книг выкупили. Основное, конечно, конфисковали доблестные борцы за народную идею, но то, что уцелело, сейчас представляет собой историческую ценность. Это, Костя, вы в учебниках не прочтете. Свидетельства очевидцев, плоть истории…

Костя глотал статьи, книги, перепечатанные на машинке под копирку, изданные на папирусной бумаге на Западе и неизвестно каким путем попавшие в квартиру старого преподавателя. Розенберг об этом не говорил, а Костя не спрашивал. Он был бесконечно благодарен Арнольду Павловичу за доверие, в какой-то степени безрассудное, как он теперь понимал. Знание может приносить скорбь, и Костя скорбел о шестидесяти миллионах погибших от рук режима. Расстрелянных, зарубленных, повешенных, закопанных живьем, замерзших, замученных уголовниками, расстрелянных заградотрядами и просто убитых на войне.

Раздавленные танками в сибирских лагерях, на брусчатых улицах Будапешта и Праги, располосованные очередями в Новочеркасске и никому, никому неизвестные — он в одиночестве скорбел о них.

— Гражданская совесть, Костик, штука малопонятная, — говорил Арнольд Павлович. — Она вроде как есть, а тут же ее нет. Семья, дети, мама, папа … Опять таки, кто же сует руку в работающую машину? Только психи. Законченные психи — без чувства самосохранения. Которое наука относит к основным инстинктам каждого живого существа. Значит, и место им с их совестью — в доме скорби. Из двухсот пятидесяти миллионов наших сограждан, меньше десятка набрались мужества выйти на демонстрацию против событий в Чехословакии в шестьдесят восьмом году. Процент от общего числа дееспособных, с юридической точки зрения, граждан — есть бесконечно малое число. Вы, Костя, как человек в математике сведущий, можете оценить глубину деградации общества. Вам так будет нагляднее. Мы на кухнях слюной брызгали, а они — на площадь, с плакатами. Страна кухонных демонстрантов. В нас молодой человек, страх вгоняли пулями и шашками да аккумуляторными батареями к гениталиям, а в детях наших, и в вас, наших внуках, он на уровне генетическом. Вам от этого никуда не уйти. Вот, — он ткнул рукой в сторону телевизора, — ему вы верите, а кто не верит, самостоятельно мыслящие, без страха — это мутанты. Мутантов под статью, теперь она, если я не ошибаюсь — 70-я, или на принудительное лечение. «Кто там шагает правой? Левой, левой…» Кстати, вы лирику господина Маяковского читали? Настоятельно вам это рекомендую. Там он поэт, а все эти Брутто — Нетто…

Краснов не сломался. Мог сломаться, было отчего. Узнав систему, увидев ее со стороны, уходили в бомжи, становились мизантропами и более сильные люди. Он открыл для себя целый пласт культуры и истории, неизвестный большинству живущих в одной с ним стране и, что поражало его больше всего, это большинство и знать ничего не хотело.

Он мог наделать глупостей, что свойственно юности, мог пытаться кричать о своей ненависти на перекрестках, но этого не произошло. Может быть потому, что так было суждено ему судьбой, а может потому, что в теле его, рядом с горячей кубанской кровью, текла густая, темная еврейская кровь и память о пяти тысячах лет гонений, смертей и исходов спала в его жилах. «Во многая мудрости — многая печали. И кто умножает познания свои — тот умножает скорбь».