Левый берег Стикса

— Она не посторонняя, — возразила Диана, — а говорила она пошлости…

— Вы пошлости не говорили? — спросил Краснов. — Почему тогда вы смущены? Почему вы извиняетесь? Я вас обидел чем-нибудь?

— Нет.

— Она вас обидела?

— Да. Но это наше с ней дело.

— Прекрасно. Значит к вам и ко мне — это отношения не имеет? Тогда давайте чуть-чуть шампанского, — он ловко ухватил с соседнего столика два чистых бокала, — и, примите, как совет. Никогда нельзя допускать, чтобы на ваши собственные впечатления накладывалось чужое мнение. Мало ли кто и что о ком говорит? Не надо верить Кияшко. Верить можно только себе…

Диана внезапно разозлилась. Кто он такой, чтобы позволять себе менторский тон?

— Ага. Только вам? И партии?

— Мне нравится, когда вы злитесь. Вы красивая. Смущение вам идет меньше. Верьте своим чувствам, своим впечатлениям. Можно ли верить мне — это вопрос, который нам предстоит обсудить. А вот на счет партии… Не знаю, Диана, решайте сами.

— Странно слышать такое от вас…

— Ничего странного… Ах, да… Вы имеете в виду, что я… — он налил шампанское в бокалы. — Видите ли, Диана, — Краснов прищелкнул пальцами, чуточку картинно, так что Диана сразу поняла, что он, несмотря на свою внешнюю уверенность, тоже изрядно смущен ситуацией, в которую они попали. Нет, все-таки Кияшко — стерва, каких мало! Жаль, что их не познакомил кто-нибудь другой! — я не люблю говорить с хорошенькими женщинами о политике.

— А вы попробуйте… — сказала она с вызовом. — Я так поняла, что одно слово в предыдущей фразе вы пропустили.

— Какое?

— С хорошенькими глупенькими женщинами…

Он опять рассмеялся.

— Давай на «ты», если уж такой разговор пошел.

— Давай, — согласилась Диана. — Как говорят, в комсомоле «вы» не бывает? Только учти, я может не такая резкая, как моя подруга, но тоже не люблю, когда передо мной играют, как в театре.

— Совпало, — сказал Краснов, — значит, будем откровенны? Договор? Тогда так… Любая партия это группа людей, защищающая исключительно свои интересы. Людям, не имеющим с тобой общих интересов доверять опасно. А значит — этого делать нельзя. Или ты — в команде, или — будь настороже. Так достаточно прямо? Без игры?

— Не могу понять — это из Ленина или из Макиавелли?

— Из Краснова.

— Самоцитата. А ты не боишься, что я…

Он перебил ее решительным взмахом руки.

— Стучать ты не будешь. Это я по тебе вижу. Да и ничего особенного я не сказал. На самом деле — все зависит от трактовки, не так ли, мадемуазель филологиня?

— Не считаешь, что в твоем положении думать так, а говорить иначе — это двуличие. И не только в твоем положении…

Он покачал головой, глядя ей прямо в глаза.

— Нет, не считаю. Просто логичный закономерный шаг. Пионер, комсомолец, коммунист… Разве кого — то волнуют твои истинные убеждения? Это как лестница — ты просто должен сделать следующий шаг, чтобы подняться еще выше. Ты же тоже комсомолка? А зачем тебе это?

Его слова не на шутку напугали Диану. Откровенность — откровенностью, но…

В доме разговоры на эти темы не поощрялись. Отец вступил в партию в шестидесятом, еще будучи аспирантом, и аккуратно посещал собрания, никогда не говоря в семье о политике. Так было надо. И все, на этом вопрос был закрыт. Диана, как и её мать, политикой не интересовалась, хотя с удовольствием читала попадавший в руки Самиздат — обращая внимание, скорее, на литературную «непохожесть», чем на смысловые акценты.

Она твердо усвоила с детства, что есть темы, упоминания о которых надо избегать. Например, что случилось со старшим папиным братом, и с мамиными бабушкой и дедушкой? Почему мамин отец, дедушка Леша, вернулся домой после войны только в пятьдесят четвертом году? Что, собственно, произошло в Чехословакии в 1968 году? И что за контрреволюционный мятеж в Венгрии, о котором она краем уха слышала, случился в 1956? На эти вопросы ответов она бы никогда не получила, имеется в виду, нормальных, правдивых ответов. Поэтому, а, может быть, и не только поэтому, она их и не задавала. Ни в семье, ни вне ее.

В выдуманном ею, её собственном мире, и в чуточку картонном, окружающем, было гораздо проще. Категории любви, предательства, ревности, отваги и трусости в отечественной трактовке не нуждались в дополнительных разъяснениях. Есть «наши», и есть «не наши». «Наши» всегда хороши, остальное — от лукавого. Изображение действительности было четким, как на экране старого телевизора «Горизонт». Черно-белым, позволяющим отличать добро от зла без особого труда. Более того, отказ от полутонов облегчал реальную жизнь, внося в неё какой-то элемент упорядоченности. К чему же создавать сложности, там, где их можно избежать, соблюдая, просто-напросто, некоторые табу? Зачем говорить о том, о чем все договорились не говорить?

Он, конечно, старше ее, года на три, от силы — на четыре. Может быть, он лучше разбирается в каких-то житейских вопросах, но говорит он с ней в недопустимом тоне. Как учитель. Не имея на это никакого права. В этом игнорировании табу есть что-то интимное, что ли? Пора его осадить.