Левый берег

На Кадыкчане, где мы - голодные и бессильные - ходили, натирая в кровавые мозоли грудь, вращая египетский круговой ворот и вытаскивая из уклона вагонетки с породой,- шла "зарезка" штольни - той самой штольни, которая сейчас известна на всю Колыму. Египетский труд - мне довелось его видеть, испытать самому.

Подходила зима 1940/41 года, бесснежная, злая, колымская. Холод сжимал мускулы, обручем давил на виски. В дырявых брезентовых палатках, где мы жили летом, поставили железные печки. Но этими печами отапливался вольный воздух.

Изобретательное начальство готовило людей к зиме. Внутри палатки был построен второй, меньший каркас - с прослойкой воздуха сантиметров десять. Этот каркас (кроме потолка) был обшит толем и рубероидом, и получилась как бы двойная палатка - немногим теплей, чем брезентовая.

Первые же ночевки в этой палатке показали, что это - гибель, и гибель скорая. Надо было выбираться отсюда. Но как? Кто поможет? За одиннадцать километров был большой лагерь - Аркагала, где работали шахтеры. Наша командировка была участком этого лагеря. Туда, туда - в Аркагалу!

Но как?

Традиция арестантская требует, чтобы в таких случаях раньше всего, прежде всего обратились к врачу. На Кадыкчане был фельдшерский пункт, а на нем работал "лепилой" какой-то недоучка-врач из бывших студентов Московского медицинского института - так говорили в нашей палатке.

Нужно большое усилие воли, чтобы после рабочего дня найти в себе силы подняться и пойти в амбулаторию, на прием. Одеваться и обуваться, конечно, не надо - все на тебе от бани до бани,- а сил нет. Жаль тратить отдых на тот "прием", который, возможно, кончится издевательством, может быть, побоями (и такое бывало). А самое главное - безнадежность, сомнительность удачи. Но в поисках случая нельзя пренебрегать ни малейшим шансом - это мне говорило тело, измученные мускулы, а не опыт, не разум.

Воля слушалась только инстинкта - как это бывает у зверей.

Через дорогу от палатки стояла избушка - убежище разведочных партий, поисковых групп, а то и "секретов" оперативки, бесконечных таежных патрулей.

Геологи давно ушли, и избушку сделали амбулаторией - кабинкой, в которой стоял топчан, шкаф с лекарством и висела занавеска из старого одеяла. Одеяло отгораживало койку-топчан, где жил "доктор".

Очередь на прием выстраивалась прямо на улице, на морозе.

Я протискался в избушку. Тяжелая дверь вдавила меня внутрь. Голубые глаза, большой лоб с залысиной и прическа - непременная прическа: волосы утверждение себя. Волосы в лагере - свидетельство положения. Стригут ведь всех наголо. А тем, кого не стригут,- им все завидуют. Волосы - своеобразный протест против лагерного режима.

- Москвич?- это доктор спрашивал у меня.

- Москвич.

- Познакомимся.

Я назвал свою фамилию и пожал протянутую руку. Рука была холодная, чуть влажная.

- Лунин.

- Громкая фамилия,- сказал я, улыбаясь.

- Родной правнук. В нашем роде старшего сына называют либо Михаил, либо Сергей. Поочередно. Тот, пушкинский, был Михаил Сергеевич.

- Это нам известно.- Чем-то очень нелагерным дышала эта первая беседа. Я забыл свою просьбу, не решился внести в этот разговор неподобающую ноту. А я - голодал. Мне хотелось хлеба и тепла. Но доктор об этом еще не подумал.

- Закуривай!

Отмороженными розовыми пальцами я стал скручивать папиросу.

- Да больше бери, не стесняйся. У меня дома о прадеде - целая библиотека. Я ведь студент медфака. Не доучился. Арестовали. У нас все в роду военные, а я вот - врач. И не жалею.

- Марса, стало быть, побоку. Друг Эскулапа, Вакха и Венеры.

- Насчет Венеры тут слабо. Зато насчет Эскулапа вольготно. Только диплома нет. Если мне бы да диплом, я бы им показал.

- А насчет Вакха?

- Есть спиртишко, сам понимаешь. Но я ведь рюмку выпью - и порядок. Пьянею быстро. Я ведь и вольный поселок обслуживаю, так что сам понимаешь. Приходи.

Я плечом приоткрыл дверь и вывалился из амбулатории.

- Ты знаешь, москвичи - это такой народ, больше всех других - киевлян там, ленинградцев - любят вспоминать свой город, улицы, катки, дома, Москва-реку...

- Я не природный москвич.

- А такие-то еще больше вспоминают, еще лучше запоминают.

Я приходил несколько вечеров в конце приема - выкуривал папиросу махорочную, боялся попросить хлеба.

Сергей Михайлович, как всякий, кому лагерь достался легко - из-за удачи, из-за работы,- мало думал за других и плохо мог понять голодных: его участок, Аркагала, еще не голодала в то время. Приисковые беды обошли Аркагалу стороной.

- Хочешь, я тебе сделаю операцию - кисту твою на пальце срежу.

- Ну что ж.

- Только, чур, освобождать от работы не буду. Это мне, понимаешь, неудобно.

- А как же работать с оперированным пальцем?

- Ну, как-нибудь.

Я согласился, и Лунин вырезал довольно искусно кисту "на память". Когда через много лет я встретился с женой, в первую минуту встречи она с крайним удивлением, сжимая мои пальцы, искала эту самую "лунинскую" кисту.