Левитан

При железном тюремном порядке, объединяющем множество самостийных личностей, малейшее нарушение этого правила (о котором никто никогда не произносит ни словечка) может быть гибельным для репутации. Не отрекаться от своего прошлого, за которое ты достаточно дорого расплачиваешься, и не поддаваться ему, потому что оно тебя предало. Так на свою жизнь смотрят покойники. А в тюремном прозябании есть отзвук жизни после смерти.

Заключенные двигаются, как марионетки на веревочках, но глубоко на дне их впалых глаз есть трепещущий отблеск людей, которые — как Данте — при живом теле видели самые нижние круги ада. И таких глаз нельзя застить ярмарочным блеском. Кроме того, душевное состояние заключенных, долгие годы находящихся в застенках, абсолютно отлично от любого другого состояния в мире. Они сумасшедшие — но не сошли с ума, пьяные от предвкушения свободы — но не пьяницы, убитые — но не мертвецы, живут — но это не живые люди. Эти люди относятся к чужим воспоминаниям о прошлом, как на свободе пожилые люди относятся к кино — то, что не соотносится с их опытом, они отвергают. Именно поэтому я принялся за эту щекотливую область воспитания Сильво, то есть создание нового опыта, который вне его опыта и с ним даже сталкивается, — но это лучший реагент для усиления влияния, — он должен был подстроиться, поддаться и поверить — вместо того, чтобы сообразно своим чувствам согласиться или нет.

Поскольку он был мне нужен для некоторых поручений, поскольку я изучал технику господства, поскольку у меня было много времени, я уделил ему особое внимание — и успех не заставил себя ждать. Только я забыл поговорку «с глаз долой — из сердца вон»: как только его изолировали от меня, он впадал в свое первобытное состояние. Прикрывая мое нелегальное писательство, он стоял на страже, мы тайно переправляли спирт, письма и мои рукописи.

Он никогда не знал, о чем, собственно, я непрестанно пишу, — это было частью его веры в меня. Когда нам — для нашего блага — запретили сигареты, у нас была настоящая лавка.

Мною овладело самодовольство, тщеславие, дарящее чувство внутренней свободы, но любое самодовольство — предвестник падения, и это тоже! Я шлепнулся со своих высот и довольно долго не мог собраться. При полном ощущении хорошего результата на «экзаменах» в арестантском университете я просмотрел самую обыкновенную вещь.

Мы втроем мылись в амбулаторной душевой: Сильво, поджигатель (о котором я еще не все рассказал) и я. После мытья они оба стригли волосы у анального отверстия, чего я раньше еще нигде не видел. Они объяснили, как это необходимо в тюрьме, ведь расходуется меньше бумаги для подтирания, и предложили мне сделать то же самое, дескать, у меня такая лохматая задница. Мне это показалось весьма умно, но что-то помешало — «давай! давай!», — и операцию отложили.

Утро, о котором я намереваюсь рассказать, было серым. Народ то и дело переходил на пошлости. Всю ночь из-за исповедальных речей мы не спали. Воздух был тяжелым.

Ох уж эта череда рассказов и рассказиков, начинающихся с «я». Это были люди, уверенные, что могут до бесчувствия закармливать свое окружение разговорами о себе. События из прошлого переплетаются с описаниями родственников и знакомых, коллег и начальства на работе. Свои размышления обо всем на свете они отдают по дешевке, иллюстрируя их портретами своих предков, своих любовниц и своих врагов. Невозможно передать всё, что я узнал, сколько чужих дорог я прошел, проехал, сколько услышал давно отзвучавших диалогов, постиг когда-то угасшие чувства любви, геройства без конца и края. Я узнал много вымышленных историй, плохо выраженного хвастовства, а также самоуничижения, фикций и тайн. Иногда мне становилось жаль самого себя, особенно когда я должен был слушать всю ночь о том, что с утра день не задался. Мечты, отягощенные грузом мелочности, но с крыльями, однако крылья эти — драконьи, желания коровьего окраса, пресмыкающаяся фантазия. Наука и искусство — какое-то дорогое, ненужное самоудовлетворение. Политика — одно свинство. Медицина — обман. А женщина — шлюха. И все-таки, несмотря на уровень образованности, везде есть умные люди. В атмосфере большого напряжения расслабляюще действуют описания путешествий и чужих стран.

Сибирь нам описал один старик, бывший там в Первую мировую войну пленным (как австрийский солдат) и переживший революцию, он был в руках и «белых», и «красных», у первых кормили лучше, но у вторых он мог свободнее ходить вокруг. «Они убивали друг друга, но им это было нипочем, потому что их столько; и те и другие любят лошадей». Старик тоже любит лошадей и бесконечно причитает, как автомобиль уничтожит самое лучшее и самое красивое животное.

Приморец воевал в Абиссинии за Муссолини и тоже был пленен, а свои яйца спас, потому что был простым солдатом. «Такие красивые парни, офицеры, плакали, как дети, когда расставались с мужским достоинством». Им перевязали яйца струной из овечьих кишок, а потом все это само отваливается.

С пилотом мы летали в Парагвай.

С французским легионером мы были в Африке и Индокитае.