Левая сторона

— Наверное, экстремисты из Сумгаита организовали диверсию против мирного населения.

— Ты все-таки думай, что говоришь! — завелся Мамед, насколько ему позволяла рана.

— Кончай базарить! — с чувством произнес Кашлев. — Тут, может быть, существовать осталось считанные часы, а вы разводите межнациональные предрассудки.

— Ну, тогда это было землетрясение, — поправился Геворкян.

— Я думаю, что началась третья мировая война, — глухо сказал Мамед, — и американцы нанесли нам ракетно-ядерный удар, какая, понимаете, сволота!..

И всем стало страшно от этих слов, но не просто страшно, не по-обыденному, а, так сказать, героико-трагедийно.

— Ну, тогда все, кранты! — упавшим голосом молвил Кашлев. — Кончилась мировая цивилизация! А как жалко-то, братцы, высказать не могу!

— Чего тебе жалко? — почему-то с неприязнью спросил Мамед.

— Да всего жалко! Эчмиадзина жалко, Девичьей башни жалко, Кунсткамеры в Ленинграде — даже Парижа жалко!..

— А ты что, бывал в Париже? — справился Геворкян.

— Нет, в Париже я не бывал. Я, честно говоря, за всю свою жизнь даже в Ленинграде не побывал. Но Парижа все равно отчего-то жалко…

— И нигде-то мы с вами не были, — запричитал Геворкян, — и ничего-то мы не видали… А я даже потомства после себя не оставил, ну какой я после этого армянин?!

Мирзоев ему сказал:

— Ты нормальный армянин, я тебя одобряю. Я только не одобряю, что вот мы на пороге смерти, а жизни не видали как таковой. Клянусь мамой: с дивана на работу, с работы на диван — вот и вся чертова наша жизнь! Ну, на рыбалку съездишь, — a так одно недоразумение и тоска.

— Мало того что мы жизни не видели как таковой, — поддержал его Кашлев, — мы еще подчас отравляли ее межнациональными предрассудками, верно я говорю?

Геворкян с Мирзоевым значительно промолчали.

— Хотелось бы знать: и долго нам здесь сидеть? — немного позже спросил Карен.

Кашлев ответил:

— Если это землетрясение, то нас обязательно откопают. Суток так через пять. А если это третья мировая война, то тут нам, товарищи, и могила. Потому что некогда заниматься заживо погребенными, надо оккупантам давать отпор!

— Даже если это землетрясение, — глухо сказал Мамед, — то мы все равно пять суток не отсидим. Во-первых, без воды, во-вторых, прохладно.

— Да еще и разговариваем много, — добавил Кашлев. — Давайте помолчим, будем сберегать силы.

И они замолчали, причем надолго.

Они молчали, молчали, а потом Геворкян сказал:

— Нет, я хоть перед смертью наговорюсь! Всю жизнь молчал, так хоть перед смертью наговорюсь! Мое такое мнение: неправильно мы живем! Точнее сказать, жили, а не живем. Надо было любить друг друга, потому что любовь — это единственная радость, которая имеется на земле. Надо было друг другу ноги мыть и юшку пить, как русские говорят. Вот чего мы с тобой ругались, Мамед, — ответь?

— Дураки были, — сказал Мамед.

— Я приветствую такую постановку вопроса, — на подъеме сообщил Кашлев. — То есть мне межнациональная гармония по душе!

На этом вдруг замолчали, точно у всех и впрямь истощились силы. Сморило парней, должно быть; не прошло и получаса, как они захрапели на разные голоса.

Воспряли ото сна они неизвестно в которое время суток, потому что все трое не курили, и потому не могли осветить часы. Проснувшись, они обменялись несколькими пустейшими замечаниями и прочно задумались о грядущем небытии. Смертные думы уже настолько их захватили, что они и потом не разговаривали почти. Кашлев немного попел вполголоса, а так не было ничего. Было настолько холодно и голодно, что кончина представлялась уже приемлемой, если даже чуточку не желанной. Спустя несчитанные часы все трое опять заснули — видать, наступила ночь.

Проснулись они от грохота: кто-то чем-то долбил руины прямо над головой.

— Живем, орлы! — диким голосом закричал Кашлев и по ненормальному рассмеялся.

— Значит, все-таки землетрясение, — заключил Мирзоев.

— Или диверсия экстремистов из Сумгаита, — сказал задумчиво Геворкян.

— Ты все-таки думай, что говоришь! — завелся опять Мамед.

— Кончай базарить! — вмешался Кашлев. — Снова вы, такие-сякие, принялись за свое!

Как только настала пауза, вызванная сознанием мелочности национальных противоречий, извне донеслись странные звуки, которые вогнали парней в тяжелое удивление; именно — звучал иностранный говор и лай собак.

— Нет, ребята, — горько заметил Кашлев, — и не землетрясение это, и не диверсия, а последняя мировая. Французы выбросили десант! Наверное, сначала американцы нанесли ракетно-ядерный удар, а потом французы выбросили десант.

— Почему ты думаешь, что это именно французы? — спросил его Геворкян.

— Потому что я в техникуме изучал французский язык.

— А как по-французски будет Париж? — зачем-то спросил Мирзоев.

— Да так и будет, только противным голосом.

Вслед за этими словами все трое внимательно прислушались к внешним звукам: лаяли собаки, враги разговаривали ровно, уверенно, как и полагается победителям.

— Что же теперь делать? — сказал Мамед. — Я все-таки офицер запаса, а не белобилетник какой-нибудь!