Левая рука тьмы

К вечеру небо потемнело и температура начала падать. Даже в безветреннем углублении стало невозможно сидеть без движения. К заходу солнца я начал дрожать, как в фургоне орготского грузовика.

Тьма, казалось, никогда не наступит.

В сумерках мы оставили углубление и, прячась за деревьями и кустами, направились к границе.

Вскоре мы увидели ее — несколько бледных пятен света на фоне снега. Ни огонька, ни движения, ни звука. На юго-западе виднелись огоньки — какая-то сотрапезническая деревушка в Оргорейне, где Эстравен может надеяться на ночлег — по крайней мере в ближайшей добровольческой ферме. Ведь у него были подложные документы. Только тут я понял, на что он идет.

— Терем, подождите…

Но он уже несся вниз по склону — великолепный стремительный лыжник, на этот раз не дождавшийся меня. Он унесся по длинной дуге. Он ушел от меня прямо на ружья пограничников. Я думал, они прикажут ему остановиться. Откуда-то ударил свет, но я в этом не уверен. Во всяком случае он не остановился, он несся к границе, и его застрелили раньше, чем он до нее добрался. Они использовали мародерские ружья, стреляющие куском металла. Когда я примчался к нему, он умирал, лежа на снегу. Грудь у него была разодрана. Я взял его голову в руки и заговорил с ним, но он не отвечал. Он что-то неразборчиво говорил. Только один раз я ясно разобрал: «Арек!» — и все. Я держал его, скорчившись на снегу, пока он не умер. Мне позволили это. Потом меня оттащили, а его унесли. Я пошел в тюрьму, а он во Тьму.

20. Бессмысленная поездка

В своих записях, которые Эстравен вел во время перехода через Гобрин, он удивлялся тому, почему его товарищ стыдится плакать.

Я мог бы тогда же объяснить ему, что это не столько стыд, сколько страх. Теперь, в вечер после смерти Эстравена, я оказался в холодной стране, которая лежит за пределами страха. Я понял, что здесь можно плакать, но что в этом толку?

Меня привезли в Сассинот и посадили в тюрьму, потому что я находился в обществе объявленного вне закона, а главное потому, что не знали, что со мной делать. С самого начала, еще до получения официального приказа из Эрхенранга, со мной обращались хорошо. И моя кархидская тюрьма оказалась хорошо обставленной комнатой в Башне лордов Сассинота. Там был очаг, радиоприемник, кормили пять раз в день. Особых удобств не было, постель была жесткая, одеяло тонкое, пол голый, воздух холодный, как во всех помещениях в Кархиде. Но ко мне прислали врача, и его руки и голос дали мне гораздо больший комфорт, чем что-либо в Оргорейне. Дверь оставалась незапертой. Я помню, как она стояла открытая, а я хотел закрыть ее из-за сквозняка из коридора. Но у меня не было ни сил, ни мужества, чтобы встать с постели и прикрыть дверь моей комнаты.

Врач, серьезный, основательный молодой человек, сказал мне:

— Вы истощены. В течение пяти или шести месяцев вы перенапрягались и недостаточно питались. Вы истратили себя. Больше вам нечего тратить. Лежите, отдыхайте. Лежите спокойно, как реки подо льдом зимой. Ждите.

Но, засыпая, я снова оказывался в грузовике, в куче остальных заключенных. Все мы дрожали, жались друг к другу в поисках тепла. Все, кроме одного. Этот один лежал у решетки холодный, со ртом, полным засохшей крови. Он был предателем. Он ушел сам, покинув меня. Я просыпался, дрожа от гнева, от бессильного гнева, который переходил в слезы слабости.

Должно быть, я был болен. Помню сильную лихорадку, и врач остался со мной на ночь, а может, и на несколько ночей.

Я не помню эти ночи. Помню лишь свой жалобный голос:

— Он мог остановиться. Он видел стражников. Он шел прямо на их ружья.

Юный врач некоторое время молчал.

— Вы хотите сказать, что он убил себя?

— Может быть…

— Это худшее, что можно сказать о друге. Я не верю, что Харт рем ир Эстравен был способен на это.

Я забыл, как относятся эти люди к самоубийству. Право выбора существует лишь для нас. Они же считают самоубийство отречением от права выбора, предательством по отношению к самому себе. Для кархидца, читающего наше Евангелие, преступление Иуды не в том, что он предал Христа, а в том, что он своими последующими действиями отнял у себя право на прощение, на перемену, на саму жизнь — его самоубийство.

— Значит, вы не зовете его — Эстравен-предатель?

— Его никто не называл так. Очень многие вообще не верят в его преступление, господин Ай.

Но я не способен был увидеть в этом утешение и лишь плакал от непрекращающейся пытки.

— Почему они застрелили его? Почему он мертв?

На это врач не отвечал. Ответа просто не было.

Формально меня ни разу не допрашивали.

Меня спросили, как я бежал с Пулафенской фермы и как добрался до Кархида, спросили, кого я вызвал по радио. Я все рассказал. Эту информацию направили прямо в Эрхенранг королю. Сведения о корабле держались втайне, но новости о моем побеге из Орготской тюрьмы, о зимнем переходе через лед, о том, что я нахожусь в Сассиноте, сообщались и обсуждались открыто.

В сообщениях радио не упоминалось ни об участии Эстравена в этом деле, ни о его смерти. Но и об этом было известно.