Лев Толстой

В это время Лев Николаевич начал серьезное чтение: он прочел двадцать томов Руссо — все, до музыкального словаря включительно. Руссо был учителем для людей буржуазной французской революции. Они учились у него самоанализу, внимательности к отдельной человеческой жизни и ощущению непрочности старого социального строя, который они воспринимали еще как непрочность старых моральных правил, при моральной требовательности к человеку.

Лев Николаевич уже давно читает Руссо, но сейчас он надевает на шею медальон с изображением Руссо. Он хочет добиться исправления мира через самоисправление.

Руссо — великий мыслитель, но он мыслитель буржуазный, видящий мир как соединение бесчисленных человеческих, как будто бы только от самих себя зависящих судеб. Это было создание, которое само хотело переделать бытие и оплакивало свое бессилие. Это было сознание, которое не стыдилось себя и обнажало в себе самое сокровенное, выговаривало то, о чем молчали целыми столетиями. Руссо думал, что, выговорив все о постыдном поступке, его можно преодолеть.

В процессе напряженного самоанализа зреет талант будущего писателя.

Всего труднее понять, как создается гениальный писатель.

Трудно даже понять, как появляется почка на дереве, а это явление повторяется миллионы раз. Трудно понять, как появляется вообще человеческое сознание.

В «Первых воспоминаниях» Лев Николаевич писал: «От пятилетнего ребенка до меня только шаг, а от новорожденного до пятилетнего — страшное расстояние. От зародыша до новорожденного — пучина, а от несуществования до зародыша отделяет уже не пучина, а непостижимость».

От мальчика, который написал плохую эпитафию для памятника своей тетки, до Льва Николаевича Толстого, автора «Детства», «Истории вчерашнего дня», — расстояние непостижимое.

Как разделились дарования братьев Толстых, почему именно Лев Николаевич выразил гений своего народа — труднопостижимо.

Я в книге этого не решу, могу показать только, что часть этой непостижимости преодолена невероятным, ежедневным, малораскрытым, хотя и отмеченным в дневниках, ежедневным трудом.

Рассмотрим тот пучок силовых линий, которые проходят через Толстого и его изменяют. Для того чтобы увидеть это в развернутом виде, посмотрим, что Лев Николаевич говорит о своем брате.

Большеглазый, сильный, чудаковатый, не обращающий внимания на мнение о себе, Митенька, который был старше Льва на один год, в Казань приехал четырнадцати лет. Учился Митенька хорошо, ровно. Был велик ростом, сутуловат, длиннорук и, как я уже говорил, чудаковат. То, что было для его сверстников минутной забавой или курьезом, Митенька переживал серьезно и глубоко.

Против одной из казанских квартир Толстых находился острог. В острожной церкви священник на страстной неделе вычитывал все евангелия, и церковная служба продолжалась необыкновенно долго. Дмитрий Николаевич ходил в эту церковь и охотно передавал свечи к образам или деньги на свечи, беря их от колодников.

Двадцати лет Митенька кончил университет. Когда братья делили имение, то Льву Николаевичу, по обычаю, как младшему, отдали имение, в котором жили, — Ясную Поляну. Сергей был охотником до лошадей, и поэтому ему отдали Пирогово, в котором был конный завод. Митеньке и Николеньке отдали остальные два имения: Николеньке — Никольское-Вяземское, а Митеньке курское имение, доставшееся от Перовской.

Дележ между братьями проходил полюбовно; братья Толстые любили друг друга, не жадничали: хотя сестра их по закону должна была получить одну семнадцатую часть, братья взяли ее в равную долю. Марья Николаевна получила в Пирогове девяносто четыре десятины и построила там себе дом. Так как Ясная Поляна считалась имением сравнительно не доходным, то братья приплатили Льву в дополнение выгод. Брат Сергей заплатил Льву тысячу пятьсот, а Николай — две тысячи пятьсот рублей серебром.

В то время у братьев Толстых не было представления, что владение крепостными душами безнравственно. Лев Николаевич писал об этом так: «Мысли о том, что этого не должно было быть, что надо было их отпустить, среди нашего круга в сороковых годах совсем не было. Владение крепостными по наследству представлялось необходимым условием, и все, что можно было сделать, чтобы это владение не было дурно, это то, чтобы заботиться не только о материальном, но и о нравственном состоянии крестьян».

Митеньке было двадцать лет, и он серьезно считал, что не может не взять на себя обязанность руководить нравственностью сотен крестьянских семей.

А тюремный священник читал Гоголя: «Выбранные места из переписки с друзьями». Лев Николаевич помнит, что и Митенька читал эти письма.

Надо сказать, что позднее читал их и Лев Николаевич и ставил высокие отметки.

Митенька, кроме того, пошел наивно, прямо к высокому начальству просить для себя службы, в которой он был бы полезен для народа. Искал он себе службу прямо по адресу-календарю. Службой Митенька не остался доволен.