Лев Толстой

Толстой с самого начала решил для себя, что всегда будет отдавать предпочтение верному слову, даже если оно грубо, обыденно и неблагозвучно, не станет избегать на бумаге повторов и никогда не откажется от истины, даже в ущерб элегантности слога и поэзии. С тем же недоверием отнесся он и к традиционной форме построения произведения. По его мнению, не следовало начинать с описания персонажей, затем – окружения, постепенно вводя читателя в ход событий, но знакомить его с героями легкими штрихами, разбросанными тут и там по канве повествования. Короче говоря, полагал, что надо писать просто, чтобы читать могли самые обыкновенные люди.

В это предприятие по демистификации он пустился с ощущением счастья и полноты жизни – тараща глаза, навострив уши, с трепещущими ноздрями. Шелест листвы, запах свежевспаханной земли, холодок стекла под рукой, фруктовый вкус во рту, лай собаки в деревне – все эти ощущения волнами сменяют друг друга, овладевая его мыслями. Прекрасно чувствуя природный ритм, Лев с легкостью может вообразить чувства других, столь непохожих на него людей. По очереди и с равной степенью достоверности становится барином, мужиком, женщиной, ребенком, молодой девушкой. В психологических портретах пытается достичь той же подлинности, что при описании окружающего мира. В черновиках к «Детству» Толстой писал, что никогда не встречал людей абсолютно злых, заносчивых, добрых, умных, сквозь скромность всегда просвечивает заносчивость, в самой умной книге – глупость, в самом дурацком разговоре – умные мысли. В свои двадцать три года он отказывался делить персонажей на положительных и отрицательных, каждый из них написан в манере импрессионистов множеством мелких мазков, которые, соединяясь в целое, создают неповторимый характер. Так, после танца маленький Николенька смотрится в зеркало, находит себя некрасивым, потным, дурно причесанным, «но общее выражение лица было такое веселое, доброе и здоровое», что сам себе понравился. После смерти матери он грустен, но странное самолюбование соседствует с горем: «то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других…».[132] Наблюдая во время похорон за отцом в черном рединготе, бледным, задумчивым, прекрасным, хочет быть похожим на него в такой же момент; ему не кажется удивительным, что отчаявшийся отец обращает внимание на белую, обнаженную руку соседки, пришедшей ухаживать за матерью.

Уже в «Детстве» Толстой невероятно отчетливо продемонстрировал умение написать психологический портрет, кажется, небрежно набросанными физическими чертами. Достаточно воспроизвести жест, подчеркнуть деталь одежды, чтобы чудесным образом оказалась освещена душа. У каждого из его героев своя атмосфера, элементы которой трудно определить, но которая делает их так непохожими друг на друга. «Кто не замечал тех бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха – не быть понятым – выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!»[133] – писал он.

Со своими бесчисленными отклонениями от сюжета, поэтическими порывами и грузом воспоминаний, «Детство» было книгой одновременно наивной и невероятно новаторской при отсутствии какого-либо к тому стремления, победой души над разумом, искренности над искусственностью, чистого инстинкта над литературной культурой «истинных ценителей». Некрасов не ошибся в своем выборе. Двадцать первого октября 1852 года он написал Тургеневу о своем восхищении, тот, прочитав «Детство» в «Современнике», отвечал 28-го: «Ты прав – этот талант надежный… Пиши к нему – и понукай его писать. Скажи ему, если это может его интересовать – что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему».

Воодушевленный Тургенев приносит повесть сестре Толстого Марии, которая живет с ним по соседству. Каково же было изумление родных Льва Николаевича, когда понемногу в этой подписанной только инициалами книге они стали узнавать описание своей семьи. Кто написал эти строки, кто мог знать об интимных подробностях их жизни? Но никому в голову не пришло, что автором может быть Лев, все дружно решили, что это Николай.

Книга пользовалась у читателей невероятным успехом, критики вторили им. За исключением журнала «Пантеон», который посчитал ее милой, но лишенной таланта, пресса говорила о гениальности автора, о том, что давно уже не было произведения столь вдохновенного, столь благородно написанного, проникнутого такой глубокой симпатией к миру, о котором пишет автор, и что после публикации первой книги Л. Н. русскую литературу можно поздравить с появлением превосходного таланта. «Что происходит с русской литературой? Не начала ли она выздоравливать?» – вопрошали критики.