Лев Толстой

«Мертвые души». Очень большое.

Тургенев. «Записки охотника». Очень большое.

Дружинин. «Полинька Сакс». Очень большое.

Григорович. «Антон Горемыка». Очень большое.

Диккенс. «Давид Копперфильд». Огромное.

Лермонтов. «Герой нашего времени», «Тамань». Очень большое.

Прескотт. «Завоевание Мексики». Большое.

В этом перечне очень разных произведений два посвящены мужикам – «Антон Горемыка» и «Записки охотника». Льва восхищало, что, например, у Григоровича мужик не был больше частью пейзажа, но знатоком жизни и что автор говорил о своем неприметном герое «не только с любовью, но с уважением и даже трепетом».[58] Что касается рассказов Тургенева, они покорили его и стилем, и благородной мыслью о равенстве. Позже он скажет, что «Записки охотника», «Антон Горемыка» и «Хижина дяди Тома» внесли свой вклад в искоренение рабства в мире.

Но и другое рабство занимает его теперь – зависимость от плоти. Юношу раздражало, что он столь чувствителен к женским прелестям. «Ах, трудно человеку развить из самого себя хорошее под влиянием одного только дурного», – отмечено в «Дневнике» 14 июня 1847 года. В то время, когда Толстой пытается подавить в себе молодое, весеннее возбуждение, подогреваемое жарой, пением птиц, видом работающих на полях крестьянок, в Ясную приезжают Дунечка[59] с мужем. Лев всегда смотрел на нее как на сестру, мысль о том, что она еще и женщина, никогда не приходила ему. И вот она вернулась, молодая жена, чтобы провести несколько дней у него в гостях вместе с мужем. Для супругов готовят комнату, и молодой человек не может отогнать от себя картины их близости. В «Дневнике» появится запись: «Вчера я был в хорошем расположении духа и остался бы верно к вечеру доволен собою, ежели бы приезд Дунечки с мужем не сделал бы на меня такого большого влияния, что я сам лишил себя счастия быть довольным собою».

Выражения «Я доволен собою», «Я недоволен собою» часто выходят из-под его пера, обозначая реакцию на заслуживающие порицания поступки. Крепкое здоровье, ненасытная жажда жизни требовали, как ему казалось, одиноких минут «очищения». Иначе можно попасть во власть самых низменных желаний. Но едва с трудом удавалось избавиться подобным образом от наваждений, связанных с женщинами, они вновь появлялись, и еще более бесстыдные. Как если бы мстили за то, что хотел без них обойтись. Негодуя, он пытался покорить их диалектикой, выйти победителем из этой схватки. Не в силах забыть о Дунечке, записывает 16 июня:

«Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдет материю, и тогда человек достигнет своего назначения. Я начинаю привыкать к 1-му правилу, которое я себе назначил, и нынче назначаю себе другое, именно следующее: смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них. В самом деле, от кого получаем мы сластолюбие, изнеженность, легкомыслие во всем и множество других пороков, как не от женщин? Кто виноват, что мы лишаемся врожденных в нас чувств: смелости, твердости, рассудительности, справедливости и др., как не женщины?»

Высказав накипевшее, почувствовал себя лучше, как вдруг странное разочарование овладело им. Ему показалось, что нет никакой необходимости записывать свои каждодневные впечатления. Без сожаления убрал в ящик свою тетрадь, где та затерялась среди других бумаг. Он вернется к «Дневнику» только через три года.

Лев планировал пробыть в Ясной Поляне как минимум два года рядом с дорогой тетушкой Toinette. Но ожидания по переустройству жизни не сбылись, и через полтора года деревня начала раздражать его. Он читал, скучал, мечтал о городе, женщинах, огнях… Осенью 1848 года, когда крестьяне засели у себя в избах, а дождь со снегом беспрестанно трепал деревья, яснополянский отшельник решил ехать в Москву.