Лев пробуждается

— По тем же резонам, по коим они желали смерти каменщика, — чопорно ответствовал Биссет. — Дабы замкнуть его уста. Они оба хранили секрет, добрые сэры, но ныне открыть его может лишь де Фосиньи — и господин Уоллес предлагает вам сие, как обещал. Он поведал, вы будете знать, как с сим поступить.

Забыть напрочь. Это был бы разумный выбор, но, еще вертя его монету в голове, Хэл уже понимал, что такая возможность даже не существовала. Поллард, подумал он с кривой усмешкой. Как и отказ Брюсу был крокардом. Призванный на службу к оному, он ни за что ни про что вдруг стал радетелем за дело державы. Теперь же, опять же ни за что ни про что, вдруг оказался на стороне сил, призванных сокрушить это дело, — и, понял он, теперь обязанный противостоять Уоллесу, буде доведется с ним столкнуться. И все же питал уважение к Уоллесу, продолжающему сражаться, когда все остальные поспешили бухнуться на колени. «Потому что терять ему нечего, — подумал Хэл, — в отличие от меня и остальных».

Он чувствовал себя спутанным по рукам и ногам, аки оный троянец, удавленный кольцами морского змея, подумал Хэл, пожалев, что не посвящал больше времени, по-настоящему слушая dominie[53], нанятого отцом, чтобы «навесть на мальца лоску».

Оставшиеся с ним люди были последними из сохранивших верность — все остальные ушли с Уоллесом ради мародерства. Сим, Куцехвостый, Лисовин Уотти и Уилл Эллиот были хердманстонцами; Красный Плащ был пятым, и его гибель легла на всех них тяжким бременем. Прочие, человек пятнадцать, являлись местными горцами, доверявшими Хэлу больше, нежели кому бы то ни было еще, и знавшими или двоюродного братца, или иного родственника, ходившего с ним в поход с выгодой для себя. Двое-трое — и даже такое число поразило Хэла — пришли с верой во благо державы, навоображав себе, что, когда час пробьет, уж господин-то отыщет путь истинный.

— Фартинг за ваши мысли.

Голос вкрадчиво обвился вокруг него, будто троянский змей, вернув к действительности, — к слякотной дороге, к августовской мороси, сеющейся за шиворот. Хэл подумал о каменном кресте в Хердманстоне, женщине и дитяти, погребенных под ним, — и насколько все это кажется далеким…

Обернулся к улыбающемуся лицу. Волосы выбились из-под ее шапочки и барбетта; похоже, ничто не способно надолго удержать в узде дикую свободу в душе этой женщины.

— Не стоят они энтова, — отозвался Хэл. — Вам причитается обрезь[54] на сдачу даже с такой мелочишки, аки новехонький сребряный фартинг.

— Вы даже вполовину не такой деревенский простачок, каким уповаете казаться, сэр Генри, — певучие переливы голоса Изабеллы скрадывали язвительность, — и посему я желала бы, чтоб вы не говорили так, будто идете за плугом.

Хэл поднял на нее глаза. Они провели вместе достаточно много времени, чтобы он научился различать ее настроения по осанке — от гнева ее тело цепенело, что на самом деле соблазняло Хэла, хоть он и знал, каким бичеванием это сопровождается.

— Я ходил за плугом, — сообщил он, вспомнив дни, когда отроком семенил за парой волов, погоняемых Быком Дэйви, шагавшим по-пахарски враскорячку: одна нога на траве, другая на почве, а между ними борозда глубиной в ладонь. Дэйви был тятей Красного Плаща, вдруг вспомнилось ему.

Сам Сим — постарше и посильнее, каким и оставался на протяжении всей жизни Хэла, — показал ему, что делать с червями. Они аккуратно собирали извивающихся тварей, выцарапанных на свет Божий сохой, и возглашали, будто ритуал: «Тута будеши, комахо. Трудися».

Изабеллу это заявление не удивило; она уже пришла к тому, что от этого человека можно ожидать чего угодно.

— Вы уже давненько не следовали за плугом, — ответила она с улыбкой, и Хэл посмотрел на нее сурово, как старый священник, что было ему совсем не к лицу и чуть не вызвало у нее смех.

— Став мужчиной, я оставил детские пустяки, — изрек он, а поскольку сидел верхом на Балиусе, смог поглядеть на нее сверху вниз.

— И похоже, набрались напыщенности, — ехидно заметила графиня. — Воспринимаю сие как намек, чтобы я тоже отбросила детские пустяки. Но не страшитесь: полагаю, муженек припас для меня урок-другой, а уж Дьявол, как вам всякий скажет, приготовил к моему скорому прибытию специальный покой.

Изабелла резко натянула поводья, выворачивая иноходцу голову, и тот протестуще взвизгнул.

— Трудно решить, что хуже, — бросила она, отворачивая прочь от Хэла, — хотя Дьявол, думается мне, будет менее ужасен, нежели граф Бьюкенский, и менее скучен, нежели пахарь Хердманстонский.

Чертыхнувшись, Хэл полуобернулся, подыскивая слова извинения и костеря себя за глупость, — Господи Боже, да с какой стати он взял такой тон, будто какая-то сварливая старая карга?

Всхрапнув, могучий боевой конь натянул поводья, испытывая ездока на крепость. Хэл, хоть еще и не обвыкся с такой высотой над землей, уже ездил на боевом коне вроде этого — Великом Леки, отцовском дестриэ, учась владеть пикой и мечом. Леки не так лучился великолепием, как Балиус, но его содержание обходилось ничуть не дешевле.