Лев Африканский

Эти беды не коснулись моей семьи. Даже в самые голодные времена у нас ни в чем не ощущалось недостатка, и этим мы были обязаны положению моего отца. Он унаследовал от своего отца важную общественную должность — главного весовщика; в его обязанности входило взвешивать зерно и следить за честностью коммерческих сделок; оттого к нашему имени добавилось прозвище ал-Ваззан — человек, «который занимается взвешиванием». Я ношу его и по сей день. В Магрибе никому не ведомо, что я прозываюсь ныне Львом или Иоанном-Львом Медичи, и никто никогда не назовет меня Африканцем, там я Хасан, сын Мохаммеда ал-Ваззана, а в официальных документах добавлено еще «ал-Заййати» — так зовется племя, из которого я происхожу — и ал-Гарнати, Гранадец. Когда же я покидал Фес, меня называли еще и ал-Фаси — в память о первом принявшем меня в изгнании городе, первом, но не последнем.

Как весовщик отец мог взимать с тех продуктов, которые к нему поступали, любую дань, конечно, в разумных пределах, и получать золотом за свое молчание при различных махинациях торговцев; не думаю, чтоб он стремился к обогащению, но его положение спасало и его самого, и его близких от призрака голода.

«Ты был таким толстым, — рассказывала матушка, — что я не смела водить тебя гулять, боясь, как бы не сглазили». А еще потому, что она не хотела показать соседям, что мы далеко не бедствуем.

Заботясь о том, чтобы не оттолкнуть от нас соседей, отец делился с ними, особенно когда удавалось разжиться мясом или ранними овощами, но делал это всегда умеренно, ведь любой широкий жест мог обратиться против него, а снисхождение к другим — их унизить. Когда же жители Гранады, не в силах больше терпеть такое положение и распрощавшись с иллюзиями, выплеснули на улицы свои ярость и смятение, а составившаяся от них делегация направилась к султану, чтобы принудить его любой ценой положить конец войне, отец согласился войти в число представителей от квартала Аль-байсин.

Вот почему, описывая мне падение Гранады, он непременно начинал с убранства Альгамбры.

«Набралось тридцать человек, мы представляли весь город, от Нажда до Фонтана Слез и от квартала Горшечников до Миндального поля. Тот, кто кричал громче других, не меньше остальных трясся от страха. Не скрою, я тоже был напуган и вернулся бы от греха подальше домой, если б не боязнь лишиться чести. Ты только представь себе, до чего безумна была наша затея: целых два дня тысячи горожан сеяли в городе смуту, выкрикивая бранные слова в адрес султана, осыпая оскорблениями его советников, высмеивая его жен, веля ему биться с врагом либо заключать мир, но только не длить далее положение, при котором жизнь была лишена радости, а смерть — славы. И вот, словно для того чтобы довести непосредственно до его слуха все то, о чем его люди уже и без того ему доложили, являемся мы, неистовые парламентарии, желающие бросить ему вызов прямо в его собственной резиденции на глазах его дворецкого, визирей и охраны. Заметь, я — служащий из числа мухтасибов, в чьи обязанности входит следить за соблюдением закона и общественного порядка — среди бунтовщиков, и это притом, что враг стоит у ворот города. Смутно осознавая нелепость своего поступка, я говорил себе: темница, наказание плетьми из бычьих жил или распятие на бойнице мне уготованы.

Однако страхи мои оказались смехотворными, и на смену им пришел стыд, к счастью, никто из моих товарищей о них не догадался. Скоро ты поймешь, Хасан, почему я рассказываю тебе об этой минуте слабости, о которой не догадывается никто из близких. Я хочу, чтоб ты знал, что на самом деле случилось в тот злополучный год в Гранаде; возможно, это удержит тебя от желания доверяться тем, кто держит в своих руках бразды правления. Сам я набрался много мудрости, лишь проникнув в сердца правителей и женщин.

Наша депутация вступила в Посольский зал, где на своем обычном месте в окружении двух вооруженных солдат и советников сидел Боабдиль. Для человека тридцати лет лицо его было изборождено чрезмерно глубокими морщинами, борода — совсем седой, а веки дряхлыми, перед ним стояла огромная, искусно отделанная медная жаровня, скрывавшая от взглядов большую часть его тела. Шел конец месяца мохаррама, что в тот год совпало с началом декабря по христианскому календарю, стояли такие холода, что на память невольно приходили нечестивые строки поэта Ибн Сара из Сантарема, посетившего Гранаду:

Северный ветер свистит над тобой —
Тотчас, гранадец, молитвы долой!
Пей и гуляй, не стесняйся, греши
И не пекись о спасенье души.
В ад попадешь без сомненья тогда —
Там и согреет пекло тебя!