Летописец

Постепенно у каждого из них появилась своя компания. То есть компания появилась у Вадика — такие же хорошисты, как и он, из благополучных семей, которых Олежка называл одноконфетниками. Сам Олежка ни с кем не сближался надолго, стал конфликтен и для большинства непредсказуем.

Михаил объяснял изменения в характере сына трудностями переходного возраста. Объяснить, как известно, можно все что угодно, но это нисколько не помогло Михаилу найти с Олегом общий язык, и они отдалились друг от друга, перестали друг другу доверять. Откровенен и незлобив Олег оставался лишь с Авророй, единственной из окружавших его взрослых не приемлющей и не использующей менторский тон в общении с детьми. Именно Аврора восстала против применения по отношению к ее приемному сыну репрессивных мер, о которых подумывал Михаил, после того как Олега поставили на учет в детскую комнату милиции за игру в карты в общественном месте.

Дело было в прошлом году, в апреле, после Ленинского субботника. Олег, Витька Брунов из параллельного класса и некто Бутц из семнадцатой школы, закончив сгребать прошлогодние листья с газона в Соловьевском саду, сложили грабли в прицеп тракторишки, развозившего садовый инструментарий. Светило солнышко, вполне можно было скинуть куртки, и мальчишки отправились на Неву. Спустились к самой воде, немного промочили ботинки и уселись на сверкающие слюдой гранитные ступени. Тут Бутц вытащил колоду карт и предложил сыграть в «дурака» от нечего делать. Они и сыграли, и еще раз, и еще. А на четвертой партии их застукали дружинники-комсомольцы и свели в детскую комнату, где им громко объяснили, что в карты играть нельзя, потому что нельзя, тем более в день рождения Ильича. И мало ли что играли не на деньги и даже не на щелбаны! Все равно нельзя, а милые дети, позволяющие себе взять в руки карты, подлежат постановке на учет, и об этом всенепременно сообщено будет в школу и родителям, и это будет только на пользу милым детям. Милых детей мы не отдадим улице. Толстая редковолосая инспекторша прямо-таки расплылась от удовольствия, сообщая об этом мальчишкам. А комсомольцы, которые привели их в детскую комнату, молча кивали с суровым и строгим видом героев-мо-лодогвардейцев.

Тогда Олежку поддержала только Аврора, не ужаснувшаяся и не впавшая в панику. И только благодаря ей Олежка не почувствовал себя безнадежным грешником в окружении сонма праведников и не утратил чувства справедливости.

Позднее были еще два привода. Один — за уличную драку с придурками из вечерней школы, которые завязали потасовку, а потом скрылись, и второй, тоже за драку. Тогда зимой подрались на льду хоккейной коробки, затерявшейся во дворах на Карташихина. Болельщики проигравшей «Смены» накостыляли «Факелу», изрезанный коньками лед окрасился кровью из разбитых губ и носов. Олежка не был болельщиком, а на трибуну, состоявшую из трех рядов разновысотных насестов, забрался просто так, потому что шляться по дворам надоело, а домой идти не хотелось. А в драку он полез от тоски душевной, неприкаянности и потому что замерз. Он понятия не имел, за кого и с кем дерется, для него все были чужими, как фламинго на Вадькиной картинке, как карамельные петушки на палочке, как болонки в бантиках, как надувные пляжные мячи. А раз так, то не все ли равно, с кем драться. Все они с одного конвейера, из одной конфетной коробки.

Олежка молотил руками и ногами и вопил во все горло. А потом оказалось, что их полез разнимать тренер со свистком во рту, и Олежка в размахе по этому свистку заехал и сломал мужику зуб. Тренер отловил Олега и сдал милиционерам. И с тех пор в детской комнате, а также и в школе к Олежке относились как к отпетому.

За последние полгода он все чаще и чаще пропускал уроки и в конце концов стал ходить только на физику, которая давалась ему без труда, к Марку Моисеевичу Кавалерчику, а также иногда на алгебру с геометрией к Ромине Зенобьевне Шенье, когда был уверен, что не намечается ни опрос, ни контрольная. Контрольные ему претили, зато нравились Ромине Зенобьевне, по происхождению испано-француженке, родителями которой были деятели из Третьего Интернационала, погибшие на испанской войне в тридцать девятом году. Перед войной, о которой, вероятно, в определенных кругах были осведомлены загодя, шестнадцатилетнюю Ромину вывезли в СССР, где она и получила образование, став учительницей-математичкой.

— Послушай, амиго мио, — весело увещевала она разошедшегося в своем протесте против очередной контрольной Олега, — глупо рвать тетрадь. Что она тебе плохого сделала, я не пойму?

— Не буду писать контрольную, — с ослиным упрямством твердил Олег, — я и так знаю, что решу.

— Ты, мон шер, слишком самоуверен, — с иронической улыбкой поднимала тонкие брови Ромина Зенобьевна. — Но я тебе, так и быть, дам особое задание. Потрудись-ка решить. А контрольную, уж будь любезен, напиши хоть дома. Так как формальности соблюдать все же следует. По крайней мере те, что устанавливает РОНО, наша, так сказать, небесная канцелярия.