Летописец

— А баба Мотря говорит, — упорствовал Олежка, — что вместо прививок надо столетник пить с медом на спирту. Я сам слышал, как она тете Мине говорила. По столовой ложке три раза в день перед едой. И все как рукой снимет. И завал, и теснение в грудях, и нарушение… нарушение в месячнике, что ли? И нервы, и что-то там у дяди Жени навсегда восстанет, только я не понял что. Мировое средство. А если добавить толченой солодки, то.

— Олег, я все же вынужден тебя прервать. Детям, да и взрослым, не стоит рассуждать о том, в чем они не смыслят. Несерьезно получается, согласись, — наставлял Михаил Олежку, а потом повернулся к Авроре и грустно, но с подсознательным умыслом, в котором не отдавал себе отчета, сказал: — Плоховато нам без мамы.

Аврора из деликатности не спросила, что же случилось с матерью Олега, тем не менее одиночество интересного мужчины не могло не пробудить дремавшего до поры до времени женского охотничьего инстинкта. И Аврора привычным движением поправила волосы, приподняла воротничок куртки, стянула варежки, чтобы продемонстрировать ухоженные руки с протяженными пальцами, розовые раковинки наманикюренных ноготочков.

* * *

В пункте проката им показали дверь с облупившимся красным крестом. В медицинском кабинете пахло, так же как на лыжно-саночном складе, лыжной мазью и ботинками и царил полумрак. За столом восседала тетка в белом колпаке до бровей и в халате поверх свитера и согревалась чаем. Она отставила чашку и деловито спросила:

— Травма? Руки-ноги целы?

— Руки и ноги целы, головы вроде тоже. Нос вот и губа, — объяснила Аврора.

— Ерунда, заживет, — пожала плечами тетка. — Снегу побольше на нос, если еще кровит. Перелома нет, я же вижу. А губа через пару дней будет как новая. Могу зеленкой намазать. Надо?

— Сама себе губу зеленкой мажь, — пробурчал Вадик, ретировавшийся за спину матери.

— И нос, — исподтишка добавил Олежка, — и уши, и ж.

— Вот как, значит, нынче детей воспитывают. Грубить старшим им нынче позволено, — спокойно констатировала тетка, видимо, обладавшая отменным слухом, и повернулась к пострадавшим тылом. — Чай вот остыл, — сказала она спиной, — и что было приходить, насмехаться? А зеленка всегда полезна. Вот я сейчас кому-то язык намажу.

— Олег! — строго сказал Михаил. — Напоминаю: не все следует повторять из того, что баба Мотря говорит. Иногда мне кажется, что у нашей бабушки слишком богатый словарный запас, — добавил он, обращаясь к Авроре.

Аврора и Михаил, чтобы не рассмеяться, нахмурились, подхватили раненых драчунов и вышли на воздух.

— Что ж, нам на станцию, — вздохнула Аврора, — а вам нос лечить. Приятно было познакомиться.

— И мне очень приятно, — отозвался Михаил. Если бы не Олежкин нос, он решился бы пригласить эту милую даму с сыном в ресторан. Но, видно, не придется продолжить знакомство. Жаль, а все же. — Прошу прощения, но вы не назвали своего имени.

— Аврора. Аврора Францевна.

— Очень красиво. Аврора — заря.

Вообще-то Михаил никогда не был склонен к поэзии, а тут — понравилось. Очаровательная женщина, полна обаяния. Нежные розовые щеки. Как это? Ланиты. А глаза! Голубые сапфиры, так и сияют, как будто подсвечены изнутри. Ах, как жаль!..

— Я подозреваю, что не заря, а революционный крейсер, — рассмеялась Аврора, — надо будет спросить у родителей, в честь чего они меня назвали. А где же опять мальчишки? — спохватилась она.

Мальчишки успели набрать сосновых шишек и теперь кидали друг в дружку, и у Олежки опять потекло из носу. Пришлось повторять процедуру умывания, снова прикладывать к носу платок со льдом и все же вести его домой, то есть на ту самую базу отдыха.

Когда распрощались, Аврора постаралась привести в порядок Вадика, который растерял все пуговицы на шубке, кроме средней. Сверху под воротник был повязан мокрый шарф, варежка на резинке, которая болталась хвостом сзади из-под шубы, заправлена в рукав, из валенок вытряхнут снег, шуба внизу застегнута на английскую булавку. Но вид у Вадьки все равно оставался разбойничьим, особенно если принять во внимание раздутую губу. Его это, впрочем, нисколько не смущало, он даже забыл пожалеть себя, довольный приключением.

Аврора же ощущала необыкновенный подъем, то самое редко посещавшее ее настроение ли, состояние ли, когда она становилась хороша для себя самой и отчетливо понимала, что нравится всем окружающим. То самое состояние, о котором сигналили сапфирные индикаторы, — удивительное дело, но в такие моменты она видела цвет собственных глаз, и видела отнюдь не в зеркале. Она словно смотрела на мир сквозь голубое, чисто вымытое стекло.

Разочарование и что-то похожее на слабую боль утраты она почувствовала только в электричке: ее эмоции как всегда запаздывали, отставали от событий.