Летописец

— А то вы не знаете! — строго посмотрела на него акушерка Розеншен. — А то не знаете.

Ничего такого он, конечно, не знал. Мария, правда, говорила ему, что обязательно родит сына, но Александр Бальтазарович уговаривал ее не загадывать заранее. И вот теперь акушерка по неведомым признакам определила, что будет сын. И он родился.

* * *

— Имя придумали? — поинтересовалась Эльза Генриховна и склонилась над отдыхающей Марией.

— Франц, — прошептала та.

— Не дело это, детка, — сказала Розеншен, так тихо, чтобы слышала только Мария, — и не время. Нельзя.

— Почему Франц, Машенька? В честь Меринга? — спросил поглупевший от переживаний Лунин.

Мария взглянула на отбросившую наконец свое легкомыслие Эльзу Генриховну, что-то вспомнила, поняла и сказала:

— Да.

— Может быть, лучше Михаил, в честь Фрунзе? — предложил Александр Бальтазарович. — Пусть будет смелым и сильным.

— Пусть Михаил, — выдохнула Мария и застонала наконец.

— Час от часу не легче, — проворчала акушерка. — Михаил в честь Фрунзе! О, суета земная! Как будто других Михаилов нет. Ну, маленький Михель, как мы себя чувствуем?

Маленький Михель мирно спал, утомленный появлением на свет.

Эльза Генриховна распорядилась к утру доставить в театр все необходимое для молодой матери и ребенка и настояла на том, чтобы Марию неделю не трогали, не сгоняли с места, и осталась при ней сиделкой. А потом как-то так вышло, что Эльза Генриховна поселилась у Луниных — в няньках при «маленьком Михеле» — и рассталась с ними лишь через три года, когда Александр Бальтазарович получил назначение в Забайкалье. Уже по прибытии на место трехлетний Мишенька обнаружил в своих вещах черепаховую табакерку с серебряной монограммой на крышке — переплетение латинских букв F и R. Он сумел сохранить ее и никогда, даже в самые непонятные и тяжелые времена, не расставался с нею. Табакерку Миша открывать не умел, и она ничем не помогала ему, но она хранила в себе время и знание сути вещей, которое дается в детстве каждому.

Мишенька подрастал среди кулис и декораций с изображением атрибутов революции. На улице он видел и слышал то же самое, что и в театре, и спрашивал, широко открыв зелено-карие, как у матери, глаза: «Мама, почему так долго не меняют декораций? За ними что, так много паутины? Или там Лавруша Неопалимый прячется? Мама, скажи хоть ты, а то Розеншен говорит, что того знать не велено». Или, выглянув в окно и увидев, что сквозь их двор-лабиринт скупые в движениях курсанты военного училища ведут малую толпу повязанных вихлястых и горланящих блатные песни уркаганов, он спрашивал у Эльзы Генриховны: «Розеншен, это монтаж или музыкальная драма?» — «Это такой особый жанр, Михель, не скажу, что совсем уж новый. Называется трагедия-буфф. Боюсь, эта безвкусица опять надолго утвердится на подмостках».

* * *

Весною двадцать шестого года Александр Бальтазарович имел разговор с кадровиком Военно-строительной академии, своим бывшим интендантом Виктором Иосифовичем Маковским. Виктор Иосифович, взъерошенный и с понурыми плечами, остановил Лунина на широкой лестнице и, глядя на мозаичный орнамент, украшавший площадку между этажами, прогудел:

— Слышал, Александр Бальтазарович? Дмитрий Фурманов умер.

— Я слышал, Виктор, — ответил Лунин.

— А ты слышал, Александр Бальтазарович, что он собирался книгу о Фрунзе писать?

— Не знал.

— Вот я тебе говорю. К сведению.

— Принял к сведению, — кивнул Лунин. — И… что?

— Сам знаешь что, — буркнул Маковский. — Скоро приказы о переводах пойдут. А то тут всякие-некоторые разговоры разговаривают, всякие дилетанты медицинские познания демонстрируют, о хирургии рассуждают, о том, что язву желудка оперировать — пара пустых, а уж для легендарного командарма могли бы и получше хирургов подобрать. А некоторые, под началом легендарного командарма служившие, слишком многое помнят. А вдруг они головушкой скорбные? Организуют еще какой-нибудь союз памяти со своей программой и уставом. Как альтернативу понятно чему.

— Ты, Виктор Иосифович, предлагаешь заблаговременно в отставку подать? — грустно осведомился Лунин.

— Не вздумай. Те, которые особенно мнительные, как раз и обрадуются, — предостерег Маковский. — Наверное, ничего не поделаешь. Просто будь готов к переводу в запредельные дали.

— В каком смысле запредельные? — озадачился Лунин.

— В смысле дальние дали: за Урал, на Кольский полуостров, в Туркестан еще. Да мало ли хороших мест. Пока, я думаю, этим ограничится.

— Спасибо, что предупредил, Виктор.

— Я — предупредил?!! Да с чего ты взял? Я Фурманова вспомнил, хороший писатель. А потом вслух мечтал дальние страны повидать, необозримые просторы родины… обозреть.

— Какие наши годы? Повидаем дальние страны, — грустно усмехнулся Лунин.

А поздней осенью его отчислили из академии и отправили командовать гарнизоном в далекий край — в Забайкалье.

От Ленинграда сначала долго-долго ехали поездом до Читы, потом снова поездом — до города Лихореченска. Там и поселились, согласно назначению.

* * *