Летопись

50. Миновав Фессалонику и Византию и вступив в Филиппы, он остановился здесь лагерем по немаловажной, как казалось ему, причине. Ибо, когда он был еще в Водинах, манклавит[128] Николай из Меленика сделал донос императору на известного уже нам Михаила Палеолога, сына главного доместика. Но так как тогда у императора не было времени для исследования этого дела, потому что он занят был военными приготовлениями и войной, то он и отложил исследование этого обвинения до более благоприятного времени. Теперь царю можно было приступить к исследованию этого дела, и он учредил судилище, назначил судей и нарядил торжественный суд[129]. Обвинение состояло в следующем. Когда умер Димитрий Торник, — в то время, как великий доместик находился еще в Фессалонике, а сын его Михаил был назначен правителем в Меленик и Серры, — то этот последний, узнав о смерти Торника, весьма опечалился и перед всеми показывал себя сильно расстроенным, потому что Торник имел в супружестве двоюродную сестру великого доместика. Как обыкновенно бывает в таких случаях, кто-то из жителей Меленика, по имени..., спросил другого, которого звали...: «Отчего так печалится Михаил Комнин?» «Оттого, — отвечал этот последний, — что умер Димитрий Торник, — он знал, что это была причина, — родственник его и правитель общественных дел». «Не думаю, — возразил первый, — из-за Торника он не стал бы так печалиться и сокрушаться, потому что от этого, кажется, ему же выгода. А если так, то горе нам! Дела наши, которые теперь так спокойны и благоустроены, опять придут тогда в смятение и расстройство». «О нет, друг мой! — отвечал первый. — Если это и действительно так, то отсюда не произойдет ничего худого для нас, потому что великий доместик управляет Фессалоникой, а сын его Михаил Комнин — нашими областями. Под управлением таких великих мужей нам нечего бояться какого-нибудь смятения, а кроме того, сестра болгарского Каллимана Фамарь[130], еще незамужняя до настоящего времени, вступит в брак с Михаилом Комнином, и таким образом между нами и болгарами будет союз». Так разговаривали между собой упомянутые лица, а Михаил Комнин ничего и не знал об этом. Этот разговор один из собеседников передал упомянутому манклавиту, а тот сообщил его императору. Оба они были схвачены и подвергнуты допросу. При допросе один высказал обвинение, а другой признался и сказал: «Я действительно говорил так, он от меня это слышал; но говорил я это от самого себя, а не потому, чтобы слышал такие речи от Михаила Комнина. Его принуждали к этому (т. е. сознаться, что он слышал эти слова от самого Комнина); но он продолжал стоять на одном, что об этом ровно ничего не знает Михаил Комнин. Вследствие этого предложено было им испробовать военное доказательство, т. е. поединок, так как не было свидетелей ни за того, ни за другого. Оба они вооружились, вступили на отмеренное им пространство и сразились между собой, причем верх остался на стороне обвинителя, а обвиняемый был побежден и свергнут с коня. Его подняли с земли еще живого (потому что он получил не смертельную рану) и стали опять допрашивать, чтобы он сказал сущую правду. Но он стоял на прежнем слове, т. е. что он решительно не знает, виноват ли в чем Михаил Комнин. А так как император думал узнать истину при помощи усильного истязания, то и назначил самое строгое испытание, именно приказал подвергнуть его так называемому смертному допросу. Вследствие этого у обвиняемого связали руки назад, как будто для смертной казни, а глаза завязали льняным покрывалом — так обыкновенно приготовлялись к принятию смертного удара те, которые были осуждены на смертную казнь. Когда все это было сделано и узник протянул уже шею для отсечения головы, его опять подвергли допросу о том же предмете, но он по-прежнему со страшными клятвами утверждал, что решительно ничего об этом не знает Михаил Комнин. Он думал, что идет на смерть, а между тем попал только в темницу, где ожидали его колодки и кандалы. Весь суд перенесен был теперь на самого Михаила Комнина. Назначенные для исследования его дела судьи говорили ему: «Так как на тебя возведены некоторые непригожие речи, то ты должен опровергнуть их каким-либо чудотворением». Речь шла о доказательстве посредством раскаленного железа[131]. Но Михаил (имел своей помощницей истину) отвечал: «Если бы был против меня какой-нибудь обвинитель, я вступил бы в борьбу с ним и доказал, что он лжет, но обвинителя нет; за что же меня судят? Вы требуете от меня чудес, но я не в состоянии их сделать. Я не могу себе представить, чтобы раскаленное железо, попав в руки живого человека, не обожгло их, разве только они будут вырезаны из камня или сделаны из меди Фидием или Праксителем». Так говорил, и, клянусь Фемидой, вполне справедливо, Михаил Комнин. На этом суде присутствовал вместе с другими митрополит Филадельфийский Фока, весьма любимый и уважаемый императором, чего, впрочем, достиг он не добродетелью, а бесстыдством[132]. Однажды, когда император спрашивал мнения о каком-то общественном деле, он дерзко сказал ему: «Государь! Для чего спрашиваешь нас, когда всегда делаешь только то, что сам задумал?» Когда он это сказал, император обратился с жалобой к предстоявшим: «Митрополит так дерзко говорит, а вы это терпите?» Но немного спустя сделался к нему весьма благосклонен, осыпал почестями и начал советоваться с ним о мирских делах. И в настоящем случае император пользовался им как доверенным советником. Отозвав Михаила Комнина один на один, митрополит сказал ему (а я подслушал): «Ты человек благородный и рожден от благородных родителей. Поэтому тебе нужно было и думать, и делать так, чтобы не уронить своего почетного места, ни своей верности, ни своего рода. А так как нет возможности уличить тебя посредством свидетелей, то должен доказать истину раскаленным железом». Но Михаил мужественно и твердо и, подобно какому-нибудь герою, бестрепетно бросающемуся в битву, как изображают писатели, отвечал: «Владыка! Это должно быть нечто святое; а я человек грешный и не могу творить чудес. Но если ты, как митрополит и человек Божий, советуешь мне это сделать, облекись во все священные свои одежды, как обыкновенно приступаешь к божественному жертвеннику и предстоишь Богу, и потом своими святыми руками, которыми обыкновенно прикасаешься к божественному жертвоприношению тела Господа нашего Иисуса Христа, вложи в мою руку железо, и тогда я уповаю на Владыку Христа, что он презрит мои прегрешения и откроет истину чудесным образом». Так сказал Михаил Комнин, а митрополит ему на это: «Прекрасный юноша! Этот способ испытания не принадлежит нашим римским постановлениям, не заимствован ни из церковного предания, ни из законов, ни из священных и божественных канонов. Этот способ варварский, нам неизвестный, и употребляется только по царскому распоряжению». «Но — великий иерарх Божий! — если бы я был варвар и в варварских обычаях воспитан и таким варварским законам научен, то я по варварскому обычаю понес бы и наказание. А так как я римлянин и происхожу от римлян, то по римским законам и письменным установленным пусть меня и судят!» Пораженный этими словами юноши (Михаилу Комнину было тогда 27 лет), который и в несчастье не потерял благородного образа мыслей и благородной твердости в слове, митрополит отправился к императору, — что он ему сказал, я не знаю, но, по всей вероятности, то самое, что и как я слышал. Таким образом, император после долгого испытания не нашел никакой вины в Михаиле Комнине, хотя подводил под вину невинного и силой слов и бичей. Притом все, как латиняне, так и римляне, и особенно латиняне, — потому что они гораздо свободнее говорят о своих государях, — признавали совершенно невинным Михаила Комнина. Мы вместе с Иоанном Макротом, присутствуя на суде, так как и мы тоже были включены в число судей императором, заметили, что некоторые (из судей) стояли здесь, ничем не отличаясь от дерев. Императору хотелось, чтобы единогласно осудили (Михаила); а у нас между тем не поворачивался язык, когда без основания судили Михаила Комнина. Не только мы все любили его (я говорю сущую правду), но и все военачальники, и воины, и лица, принадлежащие к синклиту. Для юношей он был приятным собеседником, ласковым на словах и вполне готовым на услуги, для стариков он казался стариком по речам и по разуму и нравился им. И это случилось с ним, как думаю я, по устроению Всевышнего; так как Бог хотел возвести его на царскую высоту, то и подверг его огню искушений и пещи испытания, чтобы, взойдя некогда на царский трон, он не считал его недоступным для наветов и клеветы и не поспешно произносил бы приговоры, достигнув возможности делать, что угодно. Не обижен он был (Богом) и в других отношениях, как дальнейший рассказ покажет. В конце розысков император сказал (я эти слова слышал) — «Увы, несчастный! Какой славы ты лишился!» Это было сказано потому, что император хотел выдать за Михаила Комнина внучку свою, старшую дочь сына своего царевича Феодора, Ирину. Она приходилась Михаилу племянницей от двоюродной сестры. Но так делал и император Иоанн, и многие другие, так что это было делом обыкновенным; и хотя Церковь запрещала подобные браки, но императорам это разрешалось для общественной пользы.