Летом сорок второго

Семья Журавлевых, как и многие, у кого была в хозяйстве скотина, стала устраивать ночлег вокруг нее. Младших детей разместили под брюхом коровы, Ольга, Тамара, Тоня и Виктор сели вокруг. Животное вздрагивало и перебирало ногами, корове тоже хотелось покоя и сухого стойла. Струйки воды стекали по шерсти на головы малышей. Восьмимесячная Галя надорвалась от безудержного плача, и не хватало материнских сил и ласк, чтобы ее успокоить. Над колонной не смолкал горький коровий рев.

За ночь никто не сомкнул глаз. Под утро Виктор видел, как мимо на своем приметном коне проскакал Петро Сиволодский.

К утру дождь стих, с рассветом колонна пошла дальше. В полдень ее остановили у станции Перевальной. Около суток длился этот варварский, подобный скотскому, гон. Здесь мадьяры передали беженцев на руки немцам, и уже те расставляли белогорцев на постой.

Семью Журавлевых поселили в доме престарелой хозяйки, жившей со взрослой незамужней дочерью. Ольга с детьми ночевала на полу в передней комнате, а утром Тамара с Антониной убирали рогожу и одеяла и выходили во двор, где проводили весь день. На Викторе лежал уход за коровой. Девушки готовили пищу, после обеда ходили в поле за колосками.

Так жили около месяца. За это время контузия у Ольги почти прошла, слух к ней постепенно вернулся.

* * *

Ольга узнала, что ее брат сидит неподалеку – его держат под замком в сарае на окраине Перевальной. С Виктором они направились к местному старосте, при его содействии уговорили коменданта выпустить Сергея Гавриловича. Он в двух словах объяснил, что остался у Филимонова с другими ветхими стариками. Через несколько дней под конвоем увезли и этих. Поместили в сарай и ждали, когда за ними придут родственники. Почти всех уже разобрали, и к сегодняшнему моменту там оставались лишь Сергей да пара дряхлых инвалидов, за которыми, скорее всего, вообще никто не придет.

Ольга вспомнила случай с Виктором и его друзьями, а Медков, услышав о Клейсте, насторожился. Отставив недопитую кружку молока, заговорщицки тихо сказал:

– Про этого Клейста мне уже приходилось слышать. Говорят, он на службе у высоких офицерских чинов. Вот что, Ольга, есть у меня придумка одна. Пойдем в совхоз «Пробуждение», там, говорят, этот Клейст и живет. Устроюсь к немцам на работу.

– Ты что, братка? А когда наши вернутся, что люди скажут? С врагом знались, на немецких офицеров батрачили.

– Ольга! – строго возразил Сергей Гаврилович. – Осень на носу. Чем детей кормить будешь, когда колоски заметет?

В начале сентября вся семья переехала в «Пробуждение». На одном из уличных столбов Тамара успела прочитать несколько объявлений, знакомивших с местными порядками:

«Разрешается выходить из домов с 5 часов утра до 5 часов вечера. За нарушение приказа строгая ответственность».

«Красноармейцы, не явившиеся в германские части, будут беспощадно расстреляны или повешены. Житель, дающий красноармейцу убежище, питание или оказывающий другую помощь, будет наказан самым строгим образом – расстрелом или повешением».

Представляясь Клейсту, Сергей Гаврилович выдал себя за мужа Ольги и отца семейства. В совхозе жили два немецких офицера со своими походно-полевыми русскими женами и держали при себе обширный хозяйственный персонал. Тут был угрюмый и неразговорчивый кучер Бардак, пожилой конюх Петр Васильевич, две молодые кухарки, мужья которых воевали в Красной армии, но Клейст утаил это от немцев и принял девушек на работу. Одна из них была полячкой, муж привез ее из похода в Западную Белоруссию осенью 1939-го.

Вторым лицом после немцев в совхозе был Клейст. Он ведал всем хозяйством, решал злободневные вопросы, карал и миловал. Поглядев на Сергея Гавриловича и выслушав его просьбу, Клейст объявил, что принимает его на должность кладовщика.

Семью Журавлевых разместили в пустом доме – хозяева бежали за Дон. Огород здесь был нетронут, и Клейст разрешил собрать с него урожай. Продуктов, по расчетам Ольги, должно было хватить на зиму, и будущее перестало казаться таким безнадежным.

Наконец-то семья обзавелась документами. В Сагуновской комендатуре им выдали бланки, заполненные немецкими буквами. Пропуск включал в себя фамилию, имя, отчество, возраст, цвет глаз, волос, рост и даже особенности лица и фигуры. Стояла пометка о национальности, у взрослых – о роде занятий или специальности, месте жительства. Удостоверение было написано юношеским, почти детским почерком. Местный школьный учитель, до революции бывший священником, мобилизовал для работы в комендатуре своих учеников. Немецкий комендант был слегка удивлен, что в этаком русском захолустье целый класс может бегло читать и вести сносный разговор по-немецки. У пожилого учителя трое сыновей воевали на фронте красноармейцами.

* * *