Лето на улице Пророков

В дверь комнаты бесценного и великого человека Гавриэль вежливо стукнул три раза, так, как хозяйка фермы стучала в его дверь во времена его величия. В этом стуке не было ни наглой требовательной надменности, ни кроткой униженности, но некая умеренность в изъявлении почтения, не требующая от стучащего отказа от собственного достоинства. Гавриэлевы удары, как и ритм размеренных пауз между ними — все было таким же, но дверь была иной, и посему иным оказался и звук. Дверь его комнаты на ферме была тяжелой и старинной, и стук получался сухой и глухой, здесь же звучный тембр ударов сопровождался сочным резонансом, приятным на слух и сулившим законные чаевые, хотя и не в изобилии, ибо не в обычае порядочных служителей культа разбазаривать свои средства. Сие размышление о чаевых снова напомнило ему о том почтении, которое и вправду испытывала к нему в свое время фермерша. Будучи хозяйкой, она, конечно, не имела обыкновения получать чаевые, и когда он, по рассеянности и по привычке к парижским гостинцам, протянул их ей в свое первое утро, отказалась принять, но тем не менее продолжала ежеутренне стучать в его дверь с предельной вежливостью, настаивая на причитавшейся ему и ей чести, чтобы хозяйка дома собственноручно подавала ему завтрак в постель. Доколе он оставался в ее глазах богачом, она испытывала к нему глубокое уважение, даже не имея никакой выгоды от его денег, а когда он платил ей причитавшуюся плату за жилье, выражение ее лица вызывало у него в памяти стих «наделяющий смертного мудростью своею», потому что она выглядела так, будто получает от него не просто купюры, переходящие из рук в руки, но ломти, отрезанные от некоего свойства его души. Когда купюры эти попадали в ее руки, прежде чем спрятать их в одной ей известные тайники, она садилась на краешек дивана с поджатым ртом и потупленным в святом неведении взглядом и медленно перебирала их пальцами с томным шелестом благоговения. В те дни она переживала за его расточительность и стояла на страже, зорко следя, чтобы он не слишком баловал людей неумеренными чаевыми за их мелкие услуги, но более всего она предостерегала его от корыстолюбия Леонтин, ежедневно убиравшей его комнату и получавшей от него за это постоянные чаевые.

— Не обращайте внимания на ее сладкие улыбки, — говорила она ему. — Она только и следит, что за pourboir!

Само слово «pourboir», произнесенное по-французски, и его дословный перевод «для выпить», произнесенные отцом, всплыли в его памяти из далеких глубин детства, покачиваясь на колеблющихся волнах жара, излучаемого раскаленным обнаженным светом солнца, камнями домов и оград на улице, которую евреи называли «Ради Сиона», а христиане — «Сент-Пол», что тянется от Новых ворот вдоль квартала Мусрара. В черной снаружи и красной внутри карете, запряженной двумя булаными жеребцами, они объезжали стены Старого города и улицы Нового, демонстрируя их важному гостю, прибывшему с визитом в Иерусалим. Гость действительно был важным, ибо отец украсил себя всеми знаками отличия, как испанскими, так и оттоманскими, и кавас, то есть сеньор Моиз, облачился в мундир и держал в вытянутой руке жезл, которым стучал по мостовой и, идя впереди, расчищал для них дорогу в узких улочках Старого города. В карете отец объяснил гостю значение слова «бакшиш».

— Бакшиш, — сказал он, — персидское слово, означающее «дать» и имеющее в виду пурбуар.

— Что это — пурбуар? — спросил Гавриэль, встревая в разговор.

— Пурбуар, — сказал ему отец, — значит «для выпить», и так во Франции называют бакшиш.