Лето на улице Пророков

Хорошие времена запомнились Джентиле лишь начиная с того момента, как языки пламени стали лизать деревянные балки нижней лавки. Отец выхватил ее из стоявшей возле окошка кроватки, и понес на руках посреди пламени, и бежал с нею прочь от пожара и от Старого города, и мама послала ее в еврейско-английскую школу. Казалось ей, что и отцу, хоть и считавшему поначалу, что и он, и его домашние, подвергшись отлучению и бойкоту, приговорены к голодной смерти, немного полегчало, поскольку место аронот-кодеш заняли теперь лавки и парты для школ. Больше он, однако, не осмеливался показаться в стенах Старого города, и до конца дней нога столяра уже не ступала на камни его мостовых. Иногда случалось ему внезапно убегать из мастерской во внутреннюю кухонную каморку, ибо ему мерещилось, что по улице проходит староста синагоги, тот самый староста, что остался должен ему половину стоимости арон га-кодеш и, возможно, принимал участие в поджоге. Словно провинившийся мальчишка прятался он в каморке, мальчишка, стыдящийся того, что наделал, и стыдящийся жены своей и детей за то, что стыдится. И еще на все дни жизни его с той лунной ночи, когда нес он большой собственного изготовления крест масличного дерева на плечах своих, остался у него двойной след обоих его прегрешений. Раз в несколько дней во время работы кишки его опускались в мошонку, и тогда он падал на землю и корчился в ужасных болях, корчился и кричал, вопил и извивался, и жена спешила нагреть керамические плитки и плоские камни, всегда с этой целью хранившиеся у жаровни, чтобы приложить их к паху для утешения болей и возвращения кишок на место. И вот теперь судья Дан Гуткин задумал вернуть ее своими разговорами в пучину тех ужасных дней. В последний раз, когда она гостила в его доме, все мысли его вертелись вокруг мрачных переулков Старого города, и, как ни пыталась она увести его на великолепные широкие улицы, открывшиеся в его жизни с тех пор, как вернулся он из Оксфорда, увенчанный званием английского юриста, имеющего право адвокатуры и прокуратуры в судах Его Величества, и был назначен здесь судьею, и преуспел во всех своих начинаниях, и стал кавалером ордена Британской империи пятой степени, и возвысился, и достиг должности члена Верховного суда, и удостоился еще более высокого, чем прежний, знака отличия, став кавалером ордена Британской империи четвертой степени, перед которым сами британские офицеры спешили встать по стойке смирно, отдавая честь, он же, словно старый ослепший мул, норовил поворотить во мрак извилистых проулков своего детства в Старом городе.

— Помните, — сказал он ей, — когда вы жили на улице Мидан, мы жили в приюте, названном в честь Немецкого подворья «Дер дойчер платц»?

— О чем это вы? — вздрогнула она и с досадой ответила: — Вы хотите сказать, что я такая же старая, как вы?! Когда вы жили на Немецком подворье, я еще не появилась на свет божий, а маленькая девочка с улицы Мидан, которую вы помните, это моя сестра Пнина, старше меня на семь лет. Не забывайте, что вы старше меня по крайней мере лет на пятнадцать, и родилась я, когда вы уже учились в начальной йешиве, и вообще, не напоминайте мне, пожалуйста, о плесени поколений и о мерзости улочек Старого города! Что это я болтаю: пятнадцать? Вы старше меня по крайней мере на двадцать лет! Вы ведь были приятелем Иегуды Проспера, а коли так, то вы по крайней мере на двадцать лет меня старше.