Лето на хуторе

– Кто твой отец? чья ты?

– Михайлина-с.

– Так ты вольная?

– Да-с.

– Так хочешь ко мне?

– Хочу-с.

Позови ко мне своего отца, я с ним поговорю… Вот тебе конфетка…

Михайла с радостью согласился отпустить дочь в Москву, в богатый дом, и низко поклонился молодой даме.

Через две недели Маша покинула родину; и когда, через четыре года, летом она вернулась домой повидаться с отцом и погостить у своих месяца с два, никто ее не узнал – так была она высока, стройна, красива и так хорошо одевалась.

Не говоря уже о молодых людях женского слоя, считавших ее недоступною, хотя она вовсе не была горда, шутила, плясала и пела со всеми, помещики, встречавшие ее где-нибудь, заглядывались на ее красоту, и один молодой господин, Дмитрий Александрович Непреклонный, начал даже лечиться у Михайла для того только, чтоб чаще видеться с нею. Но Маша была себе на уме… Впрочем, об этом после.

Через два месяца Маша уехала в Москву, и через год отец выписал ее снова, с намерением выдать замуж и поселить около себя, для успокоения своих преклонных лет.

Прошло не более двух недель после Святой и месяц со дня возвращения Маши в отцовский дом, как на Петровский Хутор приехала из города старуха Аксинья, жившая в кухарках у одного учителя русского языка. Старуха была кума и родственница Михайле Григорьевичу.

– Добралась, добралась, родимый! – воскликнула она, помолившись на угловой образ. – Уж шла, шла… Как есть, все пешая шла от городу-то до самого, как есть, до Христовоздвиженья… Ей-Богу, право-ну! шла, шла! уж такой простой это управитель у них… Добрый, как есть добреющий человек… «На, возьми, старая ты этакая, говорит, да садись вон к мужику к нашему… он в Салапихино тоже…» Ну и довез. А то бы, без его милости, не дошла б; вот ти крест, не дошла б… Такая, друг, оказия!.. Ох, дай-ка, друг, присяду…

– Садись, кума… Маша, ты б чайку-то нам… – сказал Михайла.

– Уж самовар стоит давно, сейчас закипит, – отвечала дочь и вышла в сени.

– Ну, что, кума?

– Да что! мое дело старое, живу! А я вот все на девку, друг, на твою гляжу… Эка девка-то вышла какая! И то сказать, ведь мать-то какая, покойница, была из себя видная. Ну, да все не то… Эта-то не в пример красивее… И уж нежная она у тебя какая… Небось, и рук-то ни к чему не присунет.

– Ничего! то есть, чтоб пожаловаться, так нельзя… Девчонка во всем исправная… Да оно и видно, сейчас из Москвы… то есть из столицы. Дом богатый; во всем порядок идет.

– Знаю, знаю… Ох, друг, уморилась-то как я!.. Сестра Анфиска-то вчера, как в Салапихино-то я приехала с мужиком… «Ну, куда тебя на хутор несет?.. Успеешь, не за горами». – Нет, говорю, друг, уж дай пойду… Дельцо у меня есть до него бедовое. – «Да ты, дура, говорит, останься… Разве мы тебе не рады?» Это она мне… Нет, говорю, уж дай пойду лучше погощу у тебя… Только не гони, друг, сама после! Ей-Богу, кум, такая!..

– Какое ж это ты дельцо затеяла?.. Кажется, что бы это так? И в поре-то было, то есть в молодых летах, да дел-то у тебя немного бывало, а ныньче уж за делами стала ходить…

– Э, э! да ты все брехун какой был, такой и есть!.. А дело-то хорошее для тебя…

– Ну, говори, говори… Или лучше ужо, как отдохнешь да чайку напьешься…

– И то, друг, и то! А то и язык-то словно вместе с ногами по земле тащила: ничего и не скажешь путем… Больно много говорить-то надо…

Однако не успела болтливая кума выпить и двух чашек чая, как уже приступила прямо к объяснению дела.

– Вишь ты, хозяин-то мой… учитель-то… Знаешь небось, друг? Ведь ты сам его видел в запрошлом году против поста, как в городе был, ко мне заходил – а? Знаешь, что ль?

– Знаю, как не знать. Видел я учителя твоего.

– Ну, ну… Ох ты Маша, Маша! полно тебе чай-то лить уж меня пот так и прошибает… Ну, давай, давай чашку-то… Э-эх!

Михайла начинал терять терпенье.

– Да ну, старуха, говорила бы давно… Что размазываешь все – экая какая!