Лето на хуторе

Но последние происшествия совсем покорили его; врожденная осмотрительность замолчала, и Васильков положил крайним сроком завтрашний день для окончательных переговоров.

Вечером, запершись у себя, он долго писал, потом усердно помолился Богу и спокойно заснул.

Маша шила, сидя на пороге и, думая обо всем случившемся, сохраняла еще некоторую суровость в выражении лица. Иван Павлович начал с того, что заметил ей насчет этой суровости.

– Да ей-Богу, досадно, – возразила Маша, – ну, что я их трогала, что ли?.. Пристали, зачем с вами гуляю… насочинили Бог знает что… Вот уж гадкий какой народ здесь! так и норовят сочинить про человека или выдумать еще что-нибудь… Я думаю, теперь салапихинская прикащица рада как! Господи!.. Этой только скажи: она уж задаст…

– Да что вам до этого?

– Вам легко, Иван Павлыч!

– Позвольте, это вы напрасно думаете, что мне легко. Мне, может быть, труднее вашего слышать, как про вас злословят… Мне это очень, очень больно. Я говорю только, нельзя ли как-нибудь это поправить; напрасно вы уж слишком близко к сердцу принимаете…

– Я и поправлять ничего не хочу. Бог с ними совсем, пущай себе говорят!.. Я еще и вниманья своего не хочу обращать…

Васильков улыбнулся.

– Ну, вот, так-то лучше. Однако я пришел спросить у вас кой о чем поважнее…

Маша поглядела на него уже развеселившимся лицом и ждала.

– Марья Михайловна… Маша! – начал Васильков, невольно опуская глаза, – если о я за вас посватался, дошли бы вы за меня?

Маша вся вспыхнула и не отвечала.

– Пожалуйста, не спешите отвечать, совсем не нужно. Подумайте и скажите мне откровенно, хоть завтра, я буду ждать; мне это ничего.

Маша опять не сказала ни слова, но только поднялась с места, хотела идти и вдруг, закрывшись фартуком, заплакала.

Васильков вскочил быстро и начал отводить руки ее от лица, приговаривая:

– Маша, о чем вы плачете? Полноте; неужто я вас обидел? Марья Михайловна!.. Маша!..

Маша грустно покачала головой и отняла фартук от глаз.

– Вот уж, можно сказать, я несчастная. Ну, да пускай Божья воля надо мной исполняется! Он дал – Он и возьмет.

– Да что с вами?

– Как что со мной, и вам не грех надо мной смеяться?.. Разве затем я вам все свои таинства и секреты открывала, чтоб вы надо мной насмешничали? Грех вам такими вещами шутить, Иван Павлыч! Я хоть и простая, дypa даже какая-нибудь, может быть, а все-таки я знаю, чегo один человек супротив другого стоит. Я знаю, что я от вас насмешек не заслужила; тут и без того отец бранится, в селе Бог знает что говорят… думала с вами душу отвести, а вы…

– Да что вы? что вы? Я нисколько не шутил, я говорю очень серьезно. Садитесь, послушайте, я уже давно хотел вам это сказать, но, сами согласитесь, нельзя же вдруг, не обдумав ничего. Еще как только я приехал, вы мне понравились вашей наружностью, а после я стал наблюдать за вами, увидал, что у вас доброе сердце, что вы умная девушка. Всего не расскажешь, что я передумал… Одним словом, я решился жениться на вас, если вы согласитесь; батюшка ваш, я полагаю, согласится.

– Если б… – сказала Маша, засмеявшись; потом задумалась так, что даже темные глаза ее немного скосились, уставившись на камень, который, в забытьи, она катала перед собой концом ноги.

Васильков с нетерпением ждал ее ответа. Как ни был он скромен, все-таки не мог ожидать ничего, кроме согласия и притом довольно радостного. Здравого смысла у него доставало настолько, чтоб Маша не упала в его глазах, если б выразила свое согласие с непритворным удовольствием. Надо иметь очень избалованное сердце, чтоб уважать и любить только отталкивающих нас женщин…

– Очень вами благодарна, – начала наконец Маша, – то есть даже так благодарна, как я вам даже не могу и сказать, потому что я знаю, что вы добрую душу имеете и любите меня ужасно. Только вот что… (тут она опустила глаза и покраснела) вы теперь это так говорите…

– Вы полагаете, что я способен вас обмануть? – с негодованием воскликнул учитель.

– Нет-с, не то; а то, что вы после жалеть будете. Все равно, как наша сестра влюбится, согласится на все, что угодно, а после и плачется на свою долю. Вы можете завсегда взять за себя богатую, добрую…

– Помилуйте, ведь я вас люблю!..

– Я знаю, Иван Павлыч, что вы меня любите теперь… только я боюсь…

– О, нет, нет! Будьте уверены, Маша, что это плод глубокого размышления… то есть, я долго, Маша, об этом думал. Я знаю, что я делаю; я вас прошу, ради Бога, не противоречьте мне больше; скажите, что вы согласны, что вы верите моей вечной, вечной любви…

– Верю, верю!

– Вы согласны?

– Согласна…

– Благодарю, благодарю вас, Маша! Я пойду к вашему батюшке.

Васильков поспешил встать; но Маша, к которой в эту минуту вдруг вернулась ее ребячливость, схватила его за пальто, говоря:

– Ах, нет, постойте, не ходите, постойте, постойте… я вам что-нибудь скажу.

– Что такое?

– Не ходите. Зачем теперь рассказывать? Я лучше после сама… а то будут смеяться.

– Перестаньте, Маша, шалить, пустите. Я хочу поскорее кончить дело.

Маша выпустила из руки пальто, засмеялась и закрыла лицо руками.