Летним вечером

Летним вечером

ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ

— Молодежь нынешняя… хороша! Ничего не скажешь…

Афанасий сует в рот трубочку, медленно выпускает дым и внимательно смотрит на меня.

Мы сидим на бревнах, от которых исходит терпкий запах смолы. Над головой на фоне сумеречного неба толчется мошкара, назойливо лезет в глаза, в уши, и старик отпугивает ее табачным дымом.

Далеко на западе, за лесом, играют зарницы, и слабый, изредка набегающий ветерок доносит оттуда прохладу, запах леса и мокрой земли. В той стороне идет дождь.

Улица тиха, пустынна, нигде не видно ни души, не слышно ни звука.

Мой собеседник, Афанасий Петрович, — один из тех часто встречаемых в наших уральских деревнях людей, глядя на которых, трудно бывает определить их возраст. Можно дать и сорок лет и все шестьдесят.

На плечах у Афанасия — старый пиджак, на голове — картуз, около ног — охотничья берданка, непременная принадлежность всех колхозных сторожей, нужная, впрочем, больше для декорации.

Впереди — целая ночь, спешить ему некуда, и он рад, что нашел во мне слушателя.

Уже поздно. Мне надо бы идти спать, но возвращаться в такой вечер в душную избу не хочется, и я сижу на смолистом бревне и вслушиваюсь в неторопливую, размеренную, чуть окающую речь Афанасия. Думаю я о том, что все расчеты для колхозной гидроэлектростанции уже сделаны, что проект почти готов и что не сегодня-завтра мне придется покидать деревню и расставаться с людьми, к которым начал привыкать. И от этого делается немножко грустно.

— Молодежь, — опять задумчиво продолжает Афанасий, — хорошая, работящая, а непонятная.

— Почему же непонятная? — спрашиваю я.

— Непонятная, — упрямо повторяет Афанасий и качает головой. — Все норовит по-своему… Крестница моя, Нюрка, вот, к примеру. Спать не клонит еще? Нет? И то верно, какой летом в эту пору сон!.. Так вот про Нюрку рассказать тебе хочу. Она мне еще и племянницей доводится. У нас тут в деревне все перемешались. Каждый кому-нибудь не сват, так брат, не брат, так кум.

Года три назад все началось, Нюрке тогда только семнадцать годков минуло, и была она наружностью своей неприметная, неказистая. Росту небольшого, тонка, как былиночка, нос курносый да еще веснушками обсыпан. Коса — не то чтобы рыжая, а что-то вроде этого. Со стороны, вроде, и глядеть не на что. И надо же так: на ферме от нее всем прямо никакого житья не было. То подавай ей подвесную дорогу, чтобы корм к кормушкам на себе не таскать; то, чтобы халаты белые, как в больнице, у всех были; то, видишь ли, почему автопоилки не делают… И все-то она с книжками. Керосину у матери пережгла по ночам не сосчитать сколько… Мало того, что у нас в клубе всю библиотеку перерыла, из области книги выписывать начала. И как что-нибудь в книжке новое прочитает, сейчас к председателю: подавай — и больше никаких!

Раз, помню, вечер вот такой же был тихий, теплый. К нам механик с передвижкой приехал. Картину мы посмотрели, «Неоконченная повесть» называется. Может, видал? Хорошая картина, душевная. Народ разошелся, а мы с председателем нашим сидим, вот как с тобой, рассуждаем потихоньку, говорим про перемены в нашей жизни. И вдруг откуда ни возьмись — Нюрка, как снег на голову, и прямо к председателю: «Почему, — говорит, — в «Заре» и автопоилки и электродойка есть, а у нас нету ничего? Все как при царе Горохе. Почему ничего об электрификации не думаете? Ждете, когда к нам чужой дядя приедет да за нас все сделает? Не дождетесь! Под лежачий камень вода не течет». И пошла, и пошла…

Председатель все это вначале в шутку обратить думал, так она на него чуть не с кулаками наскакивать начала. Председатель наш, Федор Ермолаевич, — мужчина степенный, положительный, а не выдержал. Накричал на нее: дескать, не суйся, куда тебя не просят, яйцо курицу не учит. Но на другой день на правлении сказал: «Что хотите делайте, товарищи члены правления, а так дело дальше не пойдет! Нет мне от проклятой девки спокоя ни днем ни ночью. Однако она права… Дело говорит».