Летит, летит ракета...

В Мюнхене Серебрякова приняли не просто торжественно, а с помпой: встречали у трапа, возили к бургомистру, аплодировали стоя, а местное телевидение даже назвало его Александром Четвертым Освободителем, приписав ему лично честь избавления Европы от советской ядерной угрозы. На пресс-конференции профессор привычно примирился со своим новым почетным статусом. В общем согласившись со своим решающим вкладом, он призвал почтить вставанием память других, зачастую неизвестных героев.

Речь Александра Владимировича на конгрессе была преисполнена сдержанного достоинства и здорового прагматизма. Нечего и говорить, что организаторы пришли в полный восторг: уж больно благоприятно выделялся профессор на фоне других, непрофессиональных диссидентов — высоколобых и высокомерных пророков с невежливыми повадками и экстремистскими высказываниями. Вечером накануне отъезда его повезли разлекаться. В компании выделялась яркая красавица-блондинка по имени Леночка, которая, судя по всему, тоже положила глаз на героя Александра, царя-освободителя.

На ужине их посадили рядом. Леночка вовсю кокетничала, невзначай трогала пальчиками за локоть, смеялась, блестя безупречными зубами:

— Если вы царь, то, наверное, любите балерин? Я, кстати, прекрасно танцую…

После ужина спустились в казино. Председатель конгресса сыграл разок в рулетку, посмотрел на часы и откланялся, на прощанье сунув в карман Александру Владимировичу немалую пригоршню жетонов. Понемногу растаяли и остальные; профессор остался с Леночкой, которая вызвалась и дальше быть его добрым гением и богиней удачи. С ней было невыразимо приятно проигрывать.

Когда жетоны закончились, Леночка сказала, что наверху, в ее номере завалялось еще несколько, и она их немедленно принесет, ибо чувствует себя обязанной хоть как-то возместить профессорский проигрыш.

— Что вы, Леночка?! — возмутился Серебряков. — В конце концов, это даже не мои деньги…

— Нет, нет, не спорьте, — решительно отвечала она. — Я принесу. Составите мне компанию?

В лифте Леночка тесно прижалась грудью к его плечу, и профессор наконец осознал, что поднимаются они отнюдь не за фишками. Под утро, уже уходя, он пробормотал ей на ухо, что, кажется, тоже влюбился. Тоже — потому, что в короткие перерывы между ласками Леночка неустанно шептала ему о своей внезапной любви. Во время ласк она об этом кричала. О себе Леночка говорила неохотно. Александр Владимирович успел выяснить, что работает она переводчицей в крупном международном издательстве и, судя по роскоши номера, зарабатывает весьма неплохо.

— Ни с одним мужчиной мне не было так хорошо, — сказала она на прощанье. — У входа тебя ждет такси.

— Такси?

— Я вызвала, пока ты был в ванной.

Профессор замялся.

— Не думаю, что у меня…

Леночка обвила его ногу своею. В глазах ее стояли слезы.

— Все оплачено, дорогой, — страстно выдохнула она. — Ни о чем не беспокойся. Иди, машина ждет.

— Подожди, — сказал он в уже закрывающуюся дверь. — Я не записал твоего телефона.

— Я позвоню сама, — пообещала она прерывающимся голосом. — Как я буду жить без тебя, как?

В Москву Серебряков вернулся другим человеком: профессора все чаще посещала прежде не свойственная ему задумчивость. Он стал рассеян; из головы не шли пресс-конференции в аэропортах, мюнхенский триумф и стонущая Леночка, натянутая упругой тетивой на суперменский лук его неутомимых чресел. Она все не звонила, и это сводило Александра Владимировича с ума. Не иначе, как тут были замешаны чьи-то злонамеренные козни; и он даже догадывался, чьи именно.

На очередные переговоры с компетентными людьми профессор пришел крайне взвинченным и, не поздоровавшись, принялся излагать сердитые претензии. Люди слушали и зевали: честно говоря, им уже не было никакого дела до Серебрякова и его коллег. Сама встреча происходила, скорее, по инерции — просто, чтобы не отменять назначенное расписание. Отмена всегда вызывает излишние вопросы, а компетентных, как уже было сказано, интересовал теперь лишь один вопрос — тот самый, экзистенциальный: “блюсть или красть?”

Он, кстати, близился к неожиданному разрешению. Блюсть или красть? Как выяснилось, эти действия выглядели морально несовместимыми лишь при прежней, почти уже издохшей системе. Новый же порядок решительно снимал устаревшее ограничение, а стало быть, и выбора никакого не требовалось. Зато требовались время и расторопность. А профессор… ну кому он теперь нужен, этот профессор? Компетентный человек с трудом дождался первой паузы в возмущенной речи Серебрякова.

— Я так и не понял, Александр Вульфович, чего вы, собственно, добиваетесь? — с приветливым равнодушием сказал он. — Сесть, что ли, хотите? Так мы сейчас не содим — в разнарядке местов нету.

— Свободы! — воскликнул профессор. — Я требую свободы телефонного общения!

— Пожалуйста… — пожал плечами компетентный. — Только зачем вам телефонное? Выезжайте насовсем и общайтесь, сколько хотите. Вы, Александр Вульфович…

— Почему вы так упорно зовете меня Вульфовичем? — возмутился Серебряков. — Я сроду Владимирович!

Компетентный снова пожал плечами.