Лети, майский жук!

Солдат обернулся. Пистолет был у него по-прежнему в руке. Я струхнула.

Ну, улыбнись же мне! Я ведь не люстра. И не блондинка! Улыбнись! У меня ведь темные глаза!

Но солдат не улыбнулся. Убрал пистолет и ушел, держа портрет обеими руками.

Я решила пойти в салон, чтобы попрыгать по осколкам, но мама не дала мне туда войти. Загнала на этот раз не в подвал, а на чердак. Там теперь было папино убежище. Наверное, более безопасное.

Я карабкалась вслед за мамой по шаткой лестнице, через четырехугольный проем на чердак. Там сидели все остальные. Они принялись меня упрекать, решив, что солдат стрелял в меня. Отец ругался, что я самый глупый ребенок на свете.

— Когда прилетает разведчик, — кричал он, — ты стоишь на лугу и пялишься! Когда приходят русские, ты стоишь у ворот и болтаешь с этим идиотом Ваврой. Когда забредает полоумный солдат и стреляет, ты стоишь рядом!

Тут уж и я разоралась, потому что не пялилась, потому что Вавра не идиот и потому что русский не полоумный. Я дико кричала:

— Я не дура! Ты сам дурак! Ты ждал русских, чтобы война кончилась и чтобы исчезли нацисты. А теперь русские здесь, нацистов нет и война кончилась!

Отец мне не ответил. Я же не успокаивалась.

— Я не была в России и не была немецким солдатом. Не убивала русских! Не убивала! Поэтому не буду прятаться под крышей. Не буду!

Мама хотела отвесить мне затрещину. Но на чердаке было темно. Чтобы это сделать, надо было перелезть через Геральда и Хильдегард. Папа утихомирил ее:

— Оставь дочь в покое. Не тронь ее. Она права. Абсолютно права!

Я сжалась в углу. Обиделась. Собственно, я не обижалась, только делала вид. По-настоящему-то мне было стыдно, потому что я напомнила отцу про убитых русских. С моей стороны это неблагородно. Я закрыла глаза.

Остальные разговаривали. Решали, где безопаснее для отца: вверху, под крышей, или внизу, в подвале. Отец уверял, что нигде. Сам он уже сыт по горло всякими убежищами. Решил предстать перед русскими инвалидом с больными, гноящимися ногами. Инвалидом, который по болезни не мог быть солдатом.

— А если они не поверят? — спросила мама.

Отец не ответил. Тем не менее, спустился с чердака. Проковылял с палкой на лужайку, где протекал ручей, уселся рядом с гномами.

— Потерял всякое соображение, — простонала госпожа фон Браун.

Мама взяла веник, подмела в салоне, собрала все осколки, порезав в нескольких местах пальцы. Она тоже решила: потерял всякое соображение!

Но отец не потерял соображения. Он был прав. На следующее утро вновь появились солдаты. Теперь они подыскивали квартиру для господина майора. Наш дом им понравился, несмотря на отсутствие люстры. Через час приехал господин майор и с ним еще несколько человек. От всех их отец бы все равно не спрятался. Майор подозрительно оглядел отца:

— Ты — молодой. Ты — солдат. Ты был солдатом!

Отец закатал штанины, размотал старые полотенца, вместо бинтов прикрывающие раны, и показал свои ноги.

Ноги его были действительно ужасны. Ни один человек бы не догадался, что это: следы от русских гранат, костный туберкулез, проказа или что-то другое, более кошмарное. На икрах вздулись огромные красные нарывы, посредине с дырками, полными гноя. Кожа между нарывами была блестящая и синяя. Ноги отца походили на гнилые сливы.

Майор и солдаты были удовлетворены осмотром. Они поверили отцу. Господин майор даже подарил отцу пачку бинтов и какой-то порошок для присыпки. А один солдат принес пакет чудно пахнущего чая. Этим отваром нужно было мыть ноги.

Кухня в павильоне Повар — самый некрасивый, вонючий, сумасшедший человек Город Ленинград

Мама с госпожой фон Браун обрадовались майору. Иметь в доме майора было очень хорошо: тогда никто не будет стрелять по люстрам, забирать портреты и рассматривать Геральда.

Мама нам объяснила:

— Солдаты поостерегутся что-либо разрушать в доме майора.

Появление майора, действительно, оказалось счастливым. И не потому что майор был очень вежлив и красив и у него водился табак, которым он угощал отца. С ним вообще было хорошо.

Майор поселился в спальне госпожи фон Браун. У двери спальни постоянно находился молодой солдат, который все время что-то делал с мундиром и сапогами господина майора, а иногда даже штопал носки. Носки были черные. Майор сердился, если солдат чинил его носки коричневыми нитками. Госпожа фон Браун приговаривала:

— Господи, какой он щеголь! — Она говорила это весело.

Думаю, майор ей очень нравился. Тогда я ничего не замечала. Но сейчас, вспоминая, как госпожа фон Браун смотрела на майора и как она плакала, когда он уезжал, понимаю: она в него влюбилась!

Но меня это не касается. Госпожа фон Браун, если она еще жива, думаю, об этом и не вспоминает.

После осмотра отца майор занялся осмотром дома. Попросил ключ от большого павильона, оглядел там все и определил его под кухню.