Лестница в Эдем

Дафна не возражала. Меф отловил Антигона и закинул в багажник к Мамаю. Где искать Ирку, они уже знали от Эссиорха.

Сегодня Мамай впал в другую крайность, пенсионерскую. Он приехал на старенькой, очень аккуратной «шестерке» и ехал медленно-медленно, до того дотошно соблюдая все правила, что на всяком пешеходном переходе стоял по пятнадцать минут, терпеливо ожидая, пока люди, собиравшиеся перейти дорогу, выйдут из дома.

Позади его машины собирались огромные гудящие хвосты. Несколько раз водители, которых Мамай особенно довел, выходили разбираться, но терялись по дороге.

– Зачем он это делает? Ради прикола? – удивился Меф.

– Где ты видела комиссионера, который делает что-то ради прикола? Тут другой расчет. Люди злятся, а он смрадом их злобы подпитывается. А вот сейчас давай с тобой попробуем любить Мамая, и посмотришь, что будет, – задорно шепнула Дафна.

И в самом деле: стоило ей, а потом и Мефу сосредоточиться и про себя начать думать, какой Мамай хороший, надежный, добрый, и сколько испытаний ему пришлось вынести на Куликовом поле и во время панического бегства, и как безрадостна была его остальная жизнь, вплоть до убийства генуэзцами, как хан по-звериному зарычал, несколько раз ударился головой о руль и, рванув с места на красный свет, пересек оживленный проспект со сплошным движением.

– Ну вот тебе и наглядный пример! – без тени удивления сказала Дафна.

– Почему так? Почему он так боится любви? – озадачился Меф.

– Это не ужас. Это досада и лютая зависть, потому что сам он любить не может. Наша любовь жжет и гонит любого комиссионера, а страх, наоборот, приманивает.

Буслаев кивнул, принимая это к сведению. Он был не в настроении. Вчера Арей заставил его отжаться такое количество раз, что под конец Мефа едва не стошнило. Он точно не помнил, сколько раз отжался, потому что после шестисот суммарных отжиманий впал в глубокий арифметический кретинизм и затруднился бы даже пальцы на одной руке пересчитать без ошибки.

А тут еще в самом конце, когда Арей более-менее смилостивился, Меф имел глупость проворчать:

– Отжимания! Зачем они вообще нужны? Солдафонское упражнение! Подтягивания еще куда ни шло, а эти мышцы никуда не идут, особенно забитые. Ни резкости не будет – ничего. Только с рацией бродить и магазин от сквозняка охранять!

Деревянный меч, которым Арей имел привычку постукивать себя по ладони во время тренировки, на секунду сбился с ритма.

– Умница! Все правильно понимаешь! А теперь сделай еще двести. А потом раскидай ручки, раз так заботишься о резкости. – Голос Арея прозвучал как будто мягко, но нож, который окунули в мед, не становится от этого менее смертоносным.

– За что так много? – простонал Меф.

Он так уже выдохся, что мог делать не больше четырех-пяти отжиманий в подходе, после чего переворачивался на спину и дышал, как выкинутая на берег рыбина.

– За великий ум и склонность к философии!.. Живее, я сказал! В гробу будешь валяться, а теперь шевелись! Сила нам пригодится! Меч есть меч! Это в рапире нужны длиннорукие юноши, плоские в выпаде, как поставленный ребром бубновый туз.

Потом боль как будто временно отодвинулась, и тренировку Буслаев отработал более-менее нормально. Зато с утра на мышцы навалилась ровная и безнадежная каменная усталость.

– Как он, интересно, хочет, чтобы я держал меч, если я теперь палец к носу могу поднести только с третьей попытки? – хмуро поинтересовался Меф, разглядывая Питер через стекло машины.

– А что говорит Арей? – спросила Даф.

– Он говорит, что это не его заботы и лучше, если я сдохну на тренировке, чем от меча Гопзия… Так я хоть его, учителя, не опозорю.

– Логика есть. Иногда он говорит удивительно здравые вещи! – признала Даф.

– Ага, – подтвердил Меф. – Еще Арей часто повторяет, что человеческое тело – трусливая дрянь, которая говорит себе «не могу» и собирается умирать уже на трети критической усталости. То есть две трети сил у тебя еще в запасе, а ты уже все – морально и нравственно сдох и ищешь глазками, в каком месте выкопать себе могилку.

– Вечно они так! – весело фыркнула Даф.

Она заметила, что скучающий Депресняк решил прыгнуть на блестящий затылок Мамая, и подхватила его под живот.

– Что «вечно они так»? – не понял Меф.

– Вначале мрак придумывает саможаление и день за днем, капля за каплей заражает им мир, а затем уговаривает тебя от него отказаться. Вечно напишут правило, а потом приписывают к нему три тома исключений.

– А свет что, себя не жалеет? – усомнился Буслаев.

– Свет вообще не рассматривает тело как самоценность. Тело надо использовать утилитарно, как одолженный на время велосипед. Ездишь себе и ездишь. Нужно что-то смазать – смазал, нужно колеса накачать – накачал, но душой не прикипаешь, потому что знаешь, что все равно отдавать. Жить же надо в состоянии крайних нагрузок. Есть, когда живот прилипнет к позвоночнику. Спать, когда веки станут свинцовыми. Работать, пока лопата не выпадет из рук. Ой!

Мамай куда-то резко повернул, с грохотом затормозил о мусорный бак, что-то выкрикнул и, даже не пытаясь открыть водительскую дверь, исчез.