Лестница грез

На этот раз я и пела, громко, чтобы все слышали, и с такой же силой жала на педаль. Как говорится, вошла в раж, колотила по инструменту без перерыва, бацая двумя лапами сразу по целой октаве. Сама получала истинное удовольствие. Даже травмированная на волейболе подлая спина о себе не собиралась заявлять. Зато заявилась мамаша Верочки, с заламыванием рук, закатыванием глаз. Стала выговаривать моей бабке, что такое мое поведение недопустимо, и еще много чего неприятного. Бабушка не растерялась, дала ей отпор, как принято было на Коганке, то есть по всем статьям.

- От вашей Верочки весь дом скоро с ума сойдёт, девять часов подряд каждый день дрынчит, а тут бедная девочка только села за пианино и уже всем мешает.

- Ваша Олька кроме «опца-дрыца-оп-цаца» ничего играть не умеет, - не унималась уже из-за двери разъяренная соседка.

- А ваша один и тот же кусочек из Моцарта второй год долбит и никак вьгучить не может, - молодчина, бабуля, проявила завидное знание классики, даром что ли училась в институте благородных девиц. Когда она вспоминала об этом, то всегда говорила: в наше время там было чистенько, аккуратно, розочка к розочке, а сейчас все заплевано, грязно, и не хотела говорить, где это «сейчас».

Вообще эту семейку, мягко будет сказано, в доме не жаловали. Как говорила дворничиха: они много из себя строили. Верочкин папа работал в порту, в профкоме, и море видел разве что из окна своего кабинета. А его жена, я уже упоминала, только и делала, что сопровождала всюду и обслуживала единственную надежду всей своей жизни - свою доченьку. И Верочка эти надежды оправдала. Как только она поступила в консерваторию, здесь же сыскался достойный жених - «королевич Елисей». Интересно было наблюдать, когда семейка по вечерам совершала променад. Впереди вышагивала Верочка под ручку с мамой, такие одинаковые невысокие женские квадратики, с одинаковыми укладками на головках. А сзади их сопровождали такие же два мужских квадратика. Папу мы знали, а вторым был неизвестный плешивый мужчина, который, что-то рассказывая, оживлённо размахивал короткими ручками.

Сначала мы не верили, что это... Верин жених. Да, видно, хоть и мал золотник, да больно дорог. Юная пианистка скоропалительно выскочила замуж за профессора консерватории и вскоре родился очередной «киндер-вундер». Но и нашему дому счастье подвалило, может, ещё большее. Обменялись наши соседи, и к нам пожаловала Зиночка, Зинаида Филипповна. А вскоре и Иветочка выскочила замуж и переехала. Так что из играющих на пианино в доме осталась я одна. И внутри моей родни постепенно поутихли музыкальные страсти с укорами и сравнениями не в мою пользу.

Я все больше сближалась с Галкой. Девчонка была классная, не то что другие мечтательные барышни. Не витала в облаках, жизнь принимала такой, какая она есть. Головка у неё работала хорошо. Ей бы мальчишкой родиться, бабка придумала ей еще одно прозвище, обзывала «оторвой», так, ласково, по-когановски. Сокрушалась, что доведёт она меня до беды, уж больно авантюрная. А я, когда вырывалась из нашей женской монастырской кельи и встречаясь с Галкой, испытывала состояние отчаянной радости, как будто бы мы наслаждались необыкновенным запретным райским плодом. Любили на ходу сочинять истории, которых и не было в помине, неслись чёрт знает куда, только подальше от этого, воспетого Утёсовым, мрачного и неосвещённого Фонтана. Чаще всего бывали на Дерибасовской, исхоженной мною с детства вдоль и поперёк. Ещё и ещё раз посмотреть какой-нибудь фильм, запомнить слова и мелодию, прибежать домой подобрать на фоно и горланить на всю улицу. Лилька стремилась попасть в нашу компанию, а мы её не брали. С ней одна морока. Она, как попугай, «попка дурак», только и повторяла: это нельзя, то нельзя, ну, всё нельзя!

Нельзя на улице ржать, как лошади, нельзя спрыгивать на ходу из трамвая, нельзя строить глазки, как придурочные. Нельзя курить, пить вино, задирать прохожих.

Заваливаясь с шумом в трамвай, мы сразу вычисляли жертву. Упрямо пробивались к ней сквозь толпу. Обычно ею становился молодой человек, сидящий у окна и упоённо поглощающий книжку. Естественно, он не замечал, хотя все, конечно, узрел, стоящих рядом пожилых людей, детей и женщин, чтобы не уступать им место. Такой местечковый куркулёк. Галка, прищурившись, спрашивала: ну, как, будем? Я утвердительно кивала. Мы вплотную нависали над жертвой, и Галка на полном серьёзе, громко так, чтобы слышал весь трамвай, возмущалась: вот времена пошли, уже беременным место никто не уступает!

- А кто беременный? - вопрошала я, подыгрывая подруге. А сама наблюдала, как у чтеца краснеют уши. Детские шалости, а действовали. Вагон подхватывал: так кто ж теперь уступит, грамотные нынче пошли, это он запоем правила читает хорошего поведения и ничего вокруг не замечает.

- Меня сейчас вырвет! - нагнетала ситуацию Галка.

Вагон от народного гнева и сочувствия к Галке еще больше накалялся. Каждый с злым блеском в глазах старался вставить свои пять копеек, отпустить нелицеприятные реплики в адрес сидящего бугая.