Лестница грез

Не знаю, может, Сенька и выручил бы, но толпа поглотила его, оттеснила от меня, я только увидела, как он успел юркнуть в заветную дверь, и она тут же захлопнулась.

Трамваи пошли один за другим в обе стороны, как будто бы только и ждали приказа: полный вперёд! Толпа развернулась в сторону Куликова поля и медленно потекла к центру города.

- Вы хотите попасть на концерт Высоцкого?

За моей спиной стоял парень из веерной четвёрки, которая подвалила к институту на «Волге». Я его сразу признала.

- Зачем же плакать? У вас тушь потекла, сейчас глазки защиплет. Вы так любите Высоцкого?

Столько сразу вопросов на одну мою голову, да ещё от кого!

- Это слёзы от ветра и снега, тушь плохая.

- Как вас зовут?

Я кокетливо опустила глаза, соображая, сбежать сразу или пронюхать, с какого боку он подступится.

- Вы в этом институте учитесь?

- Нет!

- А откуда вы узнали про концерт?

- А я и не знала.

- Что же вы здесь делаете? - Он внимательно посмотрел на мой моднющий громадный желтый портфель.

- Я вчера с парнем познакомилась, он пригласил меня сюда. Сказал, что для меня будет большой сюрприз, а сам не пришёл. Там будет интересно?

- Это как для кого...

Он явно потерял ко мне всякий интерес. Но пора было брать инициативу в свои руки. О, если бы я видела себя со стороны. Тушь размазалась, нос покраснел от холода и начал подло булькать соплями. Обстановка критическая, ещё поскользнулась и сделала вид, что подвернула ногу. Нахально попросила вытереть мне платком на морде тушь. Этого парень никак не ожидал. Всё оглядывался, видно, пора было ему уже сваливать, а я мёртвой хваткой вцепилась в несчастного. Ещё стала спрашивать, нагло прикалываясь: этот Высоцкий кто - поэт или артист?

-- Ладно, пошли, что с тобой делать.

И мы пошли вдоль здания, завернули за угол к запасному выходу. По узкой лестнице попали в переполненный зал. Пустая сцена была слабо освещена. На ней кроме микрофона и одиноко стоящего стула ничего не было. Вдруг стремительно вылетел невысокий мужчина с гитарой в руке. Гудящий муравейник зрителей моментально притих. Тихим сиплым голосом мужчина поздоровался, положил инструмент на стул. И стал потирать одной рукой кулак другой. При этом он что-то говорил, видно, мимо микрофона, потому что ничего не было слышно. Но зрители первых рядов громко смеялись. Я так поняла, что он шутил по поводу «солнечной Одессы», которая сегодня по погоде покруче будет зимы сибирской. Что он никак не мог к нам долететь, поэтому извинялся. Ещё он Одессу назвал капризной, как и подобает быть красивой женщине. Опять половина зала смеялась, но на галёрке почти ничего не было слышно. Попросили его говорить в микрофон, который немного позванивал и шипел. На сцену выскочил паренёк, поправил микрофон, несколько раз повторил: раз-два, раз-два. Высоцкий, подмигнув зрителям, указывая рукой на паренька, произнёс: «Начало положено»

Удивительно, как этот человек, невысокого роста, в простом свитере, мгновенно, ещё не начав петь, расположил себе зал. На сцене он совершенно не соответствовал тому образу, который я для себя придумала, слушая записи его песен по магнитофону. Я его воображала эдаким Петром Первым или громадным Распутиным, каким-нибудь демоном во плоти, но никак не невысокого роста, совсем не симпатичным лицом мужчиной. Только идеально отутюженные брюки и блестяще начищенные туфли отличали его внешне от одесского биндюжника. Я даже расстроилась. Видеть особенно нечего было. Стоит один на сцене, в руках гитара, перебирает струны, немного настраивает. Потом спросил у зала, у тех, кто в первых рядах, что бы они хотели услышать.

Не знаю, что они ему сказали, и он запел. На пение в моём понимании это было не совсем похоже, скорее он просто заорал с такой силой, что казалось, сейчас здесь его грудь разорвётся. И он достанет из неё своё бьющееся живое сердце и отдаст его нам - людям, как Данко. Меня бил озноб, я почему-то за него боялась. Он уже не казался мне таким маленьким, его некрасивое, но неимоверно мужественное лицо приковывало с такой силой, что больше ничего в мире не существовало, кроме этого лица, кроме этого рта, этих рук, рвущих струны навзрыд. Я видела его мощный торс, мышцы бицепсов под свитером, эту бычью шею со вздувшимися жилами, и мои мозги сами вместе с ним пели его песни. Я улыбалась, когда улыбался он, сложно было расслышать, что он говорил, отходя от микрофона. Ему почти не хлопали, только ждали следующую песню. Хотелось слушать его дальше и дальше. Он постоянно обращался к публике, спрашивал, что ещё исполнить, кивал головой, улыбался и, крепко вдавив ногу в стул, продолжал необычным тембром и рвущей на части связки хрипотцой в голосе будоражить и заводить зал.