Лестница

— Вот что, Юрок. Мой рабочий день закончился. А ты можешь остаться и потренироваться, но без тока: прицелился, маску скинул, электрод прижал, маску вскинул, глянул, и таким макаром до тех пор, пока не научишься попадать, как бы из «калаша» в полной темноте. Учили, поди, так-то?

— Учили.

— Вот и ладненько. Старайся.

Миновал месяц — и Дуняшкин стал доверять Теплякову сваривать несложные и не очень ответственные детали. Пока исключительно горизонтальным швом. Как Дуняшкин варит вертикальные и, тем более, потолочные швы, понять-то не составило особого труда, а вот самому сварить — дело казалось Теплякову непостижимым.

Однажды, — была пятница, вторая половина дня, — Терентьич более внимательнее, чем раньше, все поглядывал изучающе на Теплякова, все что-то решал в своей голове, почти начисто лишенной волос, хмуря загоревший до черноты морщинистый лоб, которому время от времени достается от электрической дуги, но не напрямую, а сквозь какие-то щелочки и дырочки. И под конец высказался:

— Ты, это, Юрок, не устал еще от барака-то?

— В каком смысле? — насторожился Тепляков.

— А в том, чтобы на свободе погулять выходные деньки. Оно, стал быть, положено вам раза два в месяц, за хорошее поведение и работу. Соображаешь?

— И куда я пойду? Если даже и отпустят. Идти-то некуда.

— То-то и оно, что некуда. У нас в поселке даже кинотеатра нету. Есть клуб, молодежь тусуется там: пиво, наркота, танцы. Раньше кино показывали, теперь у всех дома телевизор — кино, стал быть, никому не нужно. — Помолчал, докурил сигарету, долго отхаркивался, задыхаясь, и, заметив сострадающий взгляд Теплякова, пояснил: — Раньше как работали? А так: ни тебе вентиляции, ни специальных масок для дыхания, а варить приходилось и алюмин, и титан в аргоновой дуге, и много чего еще. Вот и надышался всякой дряни, туды их мать! Молоко, правда, давали, в день по литру. Дааа. Надбавка за вредность. Санатории бесплатные, то да се. Набегало, дааа. А толку? Толку чуть. А теперь что? На бумаге вроде как все имеется, а на деле — и не спрашивай. Однако прошлого не вернешь, с покойников не спросишь. А жить надо. Такое вот дело.

— А при чем тут выходной? — спросил Тепляков, догадавшись, что не зря Терентьич завел этот разговор.

— Да вот, как тебе объяснить? Нравишься ты мне. И работаешь хорошо, не отлыниваешь, схватываешь на лету, к сварочному делу вроде как прикипаешь помаленьку. Вот я и надумал пригласить тебя в гости. Почему бы нет? Вместе работаем, одну лямку тянем. Есть в тебе рабочая жилка. Стал быть, свой человек. Да-аа. Посидели бы, потолковали о том о сем, выпили чего, домашнего поели. Ну и… со своими познакомил бы. Люди все вольные, не то что в бараке. А? Как ты на это смотришь?

— Право, даже и не знаю, что вам сказать, Макар Терентьич, — замялся Тепляков, вспомнив, как однажды расхваливал тот свою двадцатичетырехлетнюю дочь, успевшую побывать замужем и разойтись, и как сетовал он, что в поселке совершенно невозможно найти для порядочной и самостоятельной девки подходящего мужика.

— А ты и не говори ничего. Я вашему бригадиру уже сказал. Он не возражает. Отпускную тебе на двое суток — вот она, у меня — уже выписали. Под мою, стал быть, ответственность. Стал быть, переоделся и пошли. А? — и глянул на Теплякова как-то искательно, как не глядел ни разу.

Переодеваться Теплякову было особо не во что. Разве что после душа облачился в чистое белье и рубашку, а штаны и куртка — казенные, других держать при себе не положено. Правда где-то на складе лежит его армейская зимняя куртка, костюм и остроносые туфли, в которых он явился на суд, в чем его и взяли под стражу. Но чтобы переодеться в гражданское, надо было заранее предупредить начальство, получить разрешение, и только тогда могут выдать со склада твою одежду. Но Терентьич, оказывается, все предусмотрел: легкую куртку и рубашку принес из дому, а штаны… а что штаны? На них метки, что они казенные, не видать, так что разглядывать тебя никто не станет.

Глава 31

Из проходной выходили вместе. Теплякова удивило, что формальности оказались пустяковыми: его увольнительную сличили со списком, выдали какую-то бумажку — что-то вроде временного удостоверения с фотографией и печатью — и пропустили, даже не спросив, куда и зачем: то ли уже знали, куда и зачем, то ли это никого не интересовало.

Миновав проходную, Тепляков, пожалуй, впервые за эти месяцы почувствовал странное чувство не то чтобы полной свободы, а будто бы вдохнул в себя другой воздух, напоенный другими запахами. Даже небо показалось ему не таким, каким оно виделось ему за колючей проволокой: более широким, глубоким и родным, а ближние хребты не очень высоких гор, поросших сосной и кедровником, дополнявшие колючую проволоку, обрели присущую им первоначальную самостоятельность и живописность.