Лесные солдаты

Словно бы сам по себе запалился костёр, затрещал, залопотал весело, над сучьями и корьём взвилось пламя, сбилось в сторону, лизнуло длинным опасным языком пространство, стремясь дотянуться до людей, но из попытки ничего не вышло, и костёр сердито ухнул, брызнул сразу несколькими угольями, будто пулями…

Ломоносов кинул в огонь ещё несколько сухих веток, потом ещё, затем ловко насадил на ошкуренные ветки мясо – на каждую по нескольку кусков.

– Ну, Ломоносов! – восхищённо произнёс лейтенант. – Тебе бы работать в каком-нибудь хорошем московском ресторане… На улице Горького или на Арбате.

– Это почему же обязательно в Москве, товарищ лейтенант? – маленький солдат нахмурился. – У меня есть город Архангельск. И не только он. Ещё – Холмогоры. Тоже отличный город. Не такой большой, правда, но смею заверить – симпатичный.

– Москва – столица нашей Родины, – произнёс расхожую газетную фразу лейтенант.

– Это я слышал ещё в первом классе, – не удержался от подковырки Ломоносов.

– Хорошо, что не в детском саду, – только и нашёлся, что сказать лейтенант. – Ещё шампуры резать?

– Пару штук, больше не надо.

Лейтенант остругал ещё пару лещиновых стеблей, заострил концы.

Костёр потухал, потрещал, повеселился ещё немного и опал, пламя просело до самой земли, сделалось синим, каким-то немощным, в это пламя Ломоносов и сунул шампуры с кабанятиной. Овраг очень скоро наполнился духом еды, Чердынцев чуть не застонал – таким ошпаривающе-вкусным был этот дух, он готов был вывернуть наизнанку желудок – на глазах у лейтенанта даже появились мелкие горячие слёзки, они возникали словно бы сами по себе, Чердынцев протестующе закрутил головой.

– Ну, Ломоносов! – с трудом выдавил он из себя. – Поэт жареной кабанятины.

Маленький солдат с независимым видом, будто и не слышал лейтенанта, продолжал проворно переворачивать вертела на низком костёрном огне. Если бы были уголья – было бы лучше, на угольях мясо не подгорает, а на открытом пламени, даже несильном, подгорает в два счёта.

Лейтенанту показалось, что такого вкусного мяса он никогда раньше не ел, всё, что было раньше – пресное, неаппетитное, жёсткое, фанера, а не мясо, – даже шашлык в Кокошкино у Пал Палыча…

Маленький солдат тоже наелся под завязку, как он сам признался, глаза у него осоловели, сделались какими-то оловянными, он хлопнул себя ладошкой по тугому животу, пожаловался:

– Трещит! Барабан, а не брюхо!

– После такой еды надо сутки лежать, не двигаясь, переваривать.

– А что, нас никто не гонит, можно и полежать…

– Нельзя, Ломоносов! Мы должны догнать своих.

– Я вот что маракую, товарищ лейтенант, – Ломоносов вновь хлопнул себя по тугому животу, будто по резиновому мячу, звук был звонким, – как нам лучше поступить: всё мясо испечь на костре или же оставить пару кусков сырыми?

Лейтенант не сразу сообразил, в чём суть вопроса, но потом всё понял и сказал:

– По-моему, и первый вариант и второй – непроходные. Всё равно мясо нам не сберечь, оно в этой жаре протухнет. Что сырое, что печёное с одинаковой скоростью.

– Не скажите, товарищ лейтенант. Это мясо дикого зверя. А мясо диких зверей – совсем не то, что зверей домашних – не портится очень долго. А печёное держится ещё дольше. Много раз было проверено. В Архангельской области, между прочим, – Ломоносов в третий раз хлопнул себя по животу, будто лишний раз подчеркнул, что плотно набитое пузо – непременная принадлежность его малой родины…

– Тогда зачем нам сырое мясо?

– А вдруг где-нибудь на хуторе удастся обменять на хлеб? Сырое мясо обменяем быстрее… Или на сыр? В здешних местах готовят очень вкусный сыр. Не пробовали?

– Когда ж я мог попробовать? И где?

– Ну что, оставлять пару кусков сырого мяса или нет?

– Решай сам, Ломоносов. Как решишь, так и будет.

– Завернуть только не во что. Достать бы где-нибудь пергаментной бумаги…

Лейтенант качнул головой насмешливо – вона чего захотел боец в условиях, когда даже старой газеты не достать, – повалился на спину. Звук ключа в таком положении стал слышен лучше, он рождал внутри что-то слёзное, тёплое, вызывающее жалость к самому себе, это был звук покоя, мира, невоенной жизни, всего того, что, может быть, к ним уже никогда не вернётся. Лейтенант закрыл глаза.

Утром они подошли к деревне – скорбной, тихой, в которой даже собаки не лаяли – то ли перебили всех дворняг, то ли те, перепуганные войной, сами перемерли. Людей тоже не было слышно и видно, но люди в деревне были – над тремя домами поднимался высокий лёгкий дым – там топили печи.

– Раз летом, в жаркую пору топят печи – значит, пекут хлеб, – навскидку определил маленький солдат, – может, удастся обменять на мясо? Пока оно свежее… А?

– Не знаю, Ломоносов. Я бы поостерёгся заходить в деревню вообще. Вдруг тут немцы? Хутор – другое дело…

– Здесь хуторов мало. В большинстве своём – деревни. А на хуторах хлеба много не пекут, хутор – не деревня, народу обычно живёт – раз, два и обчёлся.

– На хуторах немцы не задерживаются, им там нечего делать… Сидят в деревнях. Потому в деревню и заходить опасно.