Леопард с вершины Килиманджаро

Это был набросок чаши, или пепельницы, или еще какой-нибудь лоханки вполне античной формы. На краю чаши, свесив одну ногу, сидел обнаженный сатир. Справа от него, тоже на самом краю, лежала, распластавшись, ящерица, и сатир, полуобернувшись, смотрел на нее.

– При всех своих рожках и копытцах он чересчур строен для сатира, – сказал я. – Да и композиция того, под стать жанровой картинке. В общем, не строго.

– Ишь ты, – сказал Джабжа. – Разбирается.

Он потянул у меня рисунок, потом засмеялся; наверное, до тех пор Лакост ему не показывал. Потом кинул досочку обратно мне.

Я посмотрел и понял, что сатир – это я.

Вот чудеса! Можно было подумать, что кто-то видел, как я тогда, еще летом, разговаривал с ящерицей на побережье. Но набережная вроде была пустынна. К тому же нужна была феноменальная память, чтобы запомнить случайного прохожего, да еще и умудриться его раздеть. И еще эти рога и копыта…

– Это еще откуда? – позволил я себе удивиться.

– А так. Просто есть подходящий кусок порфирита, серый с лиловато-коричневым оттенком. Отдам в грубую обдирку по эскизу, а остальное закончу сам.

– И зачем?

– Илль под шпильки. Девочка страдает снобизмом – у нее каждый гребешок должен быть ручной работы.

– Забаловали ребенка.

– Все он попустительствует. – Лакост кивнул в сторону Джабжи. Тот только ухмылялся.

– А кстати, где она?

– На вызове. Случай пустяковый, справился бы и робот, да люди перетрусили: в первый раз – им человек нужен.

Я вспомнил себя, барахтавшегося на дне ледяной канавы, и понял, что в моем случае тем более не требовался человек – достаточно было послать робота.

– Они сами вызвали помощь?

– Да нет, просто мы знали, что тропа вскоре оборвется, а сзади ее засыпало. А на тропе пятеро, все малыши. Илль полетела им носы вытирать.

– Значит, вы постоянно наблюдаете за каждым километром заповедника?

– Во-первых, не мы, а сигнальщики. Как только сигнальщик чует недоброе – он поднимает тревогу. Так было в прошлый твой приезд, с обвалом.

– А сигнальщики не опаздывают?

– Все, что ты тогда слышал, было передано до того, как обвал накрыл людей. Он еще двигался, а мы уже вылетали. Потому и точные координаты, и толщину снеговой массы мы узнаем уже в мобиле. Во-вторых, за каждым километром смотрят наблюдатели, они учитывают состояние дорог, ледников, массивов снега и подобную статистику. Сигнальщики же прикреплены к людям – как только человек пересекает границу заповедника, к нему приставляется сигнальщик. Это его ангел-хранитель.

– Посмотреть бы…

– А что ж. Товар лицом.

Мы оставили Лакоста продолжать свои псевдоантичные экзерсисы и поднялись в зал наблюдения.

Он находился этажом выше и занимал всю верхушку горы, так что потолок его конусом уходил вверх. Стены его представляли собой огромный экран, то распадающийся на отдельные участки, то сливающийся в единую панораму. Какие-то ящики ползали вдоль стен, то поднимаясь на тонких металлических лапках, то вообще повисая в воздухе, перебираясь один через другой и тыркаясь в самый экран. Вероятно, это и были сигнальщики.

– А вот и Илль, – сказал Джабжа, подводя меня к мутно-голубому экрану. Шесть темных фигурок двигались по совершенно гладкой стене, карниз не просматривался.

– Она идет первой?

– Нет, она сзади. Плохая видимость – граница квадратов.

– А далеко это отсюда?

Джабжа что-то сделал с ящиком, висящим перед этим экраном.

– Двести шестьдесят четыре километра. – Голос, подававший тревогу, раздался откуда-то сверху. Он очень напоминал красивый баритон Джабжи. Ну правильно, у каждого сигнальщика не может быть собственного диктодатчика, это было бы слишком сложно.

– Центр должен иметь колоссально много параллельных каналов, – сказал я полувопросительно.

– Еще бы! Недавно его сильно переоборудовали – станция ведь создавалась лет триста тому назад, многое ни к черту не годится, да и тесновато.

– Мы в детстве собирались в Гималаи, да я начал готовиться к полетам, – заметил я как-то вскользь.

Джабжа замахал руками: